…и, наконец, тот отвратительный чавкающий звук, с которым бездыханное тело валится на скользкий паркет.
Снова тишина. Брайан почувствовал, как по спине пробежал холодок. Глаза понемногу привыкли к темноте, и через щель он увидел струйку густой крови. Похоже на машинное масло. Брайан осторожно потянул девочку за руку, оттаскивая ее в глубину шкафа, в груду зонтиков и ботинок у дальней стенки. Нечего ей смотреть, что там творится снаружи.
Все-таки кровь успела брызнуть малышке на платьице. Пенни заметила на подоле красное пятно и принялась отчаянно тереть ткань.
Разогнувшись после очередного сокрушительного приступа, Брайан обхватил девочку и осторожно прижал к себе. Он не понимал, как ее успокоить. Что сказать? Он и хотел бы прошептать племяннице что-нибудь ободряющее, но в голове было пусто.
Будь здесь ее отец… Да, Филип Блейк смог бы ее подбодрить. Филип всегда знал, что сказать. Всегда говорил именно то, что люди хотели услышать. И всегда подкреплял слова поступками – как и сейчас. Сейчас он где-то снаружи с Бобби и Ником: делает то, что должно, пока Брайан трусливо прячется в шкафу, как перепуганный заяц, и пытается сообразить, как успокоить племянницу.
Брайан всегда был заморышем, хоть и родился первым из трех сыновей в семье. Метр семьдесят ростом (если считать каблуки), черные потертые джинсы, рваная футболка, жидкая козлиная бородка, нечесаные темные волосы в стиле Икабода Крейна из «Сонной лощины» да плетеные браслеты на руках – он и в свои тридцать пять оставался эдаким Питером Пэном, навсегда застрявшим где-то между старшими классами и первым курсом.
Брайан глубоко вздохнул и опустил взгляд. Влажные оленьи глаза маленькой Пенни блеснули в луче света, сочившемся в щель между дверками шкафа. Она всегда была тихой девочкой, похожей на фарфоровую куклу, – маленькой, худенькой, с воздушными чертами лица и черными, как смоль, кудрями, – а после смерти матери и вовсе замкнулась в себе. Ей было тяжело, хотя она не подавала виду, – и все же боль утраты постоянно отражалась в ее огромных печальных глазах.
За последние три дня Пенни едва проронила пару слов. Разумеется, это были
– Все будет хорошо, солнышко, – прокашлявшись, прошептал Брайан.
Пенни что-то пробормотала в ответ, не поднимая головы. По ее перепачканной щечке скатилась слеза.
– Что, Пен? – переспросил Брайан, осторожно стирая с лица девочки мокрые следы.
Пенни снова что-то пробормотала, но, похоже, обращалась она не к Брайану. Он прислушался. Девочка шептала снова и снова, словно какую-то мантру, молитву или заклинание:
– Никогда больше не будет хорошо. Никогда-никогда-никогда-никогда…
– Тс-с-с…
Брайан прижал малышку к груди, даже сквозь футболку ощущая жар ее личика, раскрасневшегося от слез. Снаружи опять донесся свист топора, вонзающегося в плоть, и Брайан поспешно закрыл девочке уши. Перед глазами встала картина лопающихся костей и склизкой серой мякоти, брызжущей во всей стороны.
Треск вскрывающегося черепа живо напомнил Брайану удар бейсбольной битой по мокрому мячу, а выплеск крови походил на звук, с которым шлепается на пол влажная тряпка. Очередное тело с глухим стуком рухнуло на пол, и, как ни странно, в этот момент Брайана больше всего обеспокоило то, что плитка на полу может разбиться. Дорогая, явно изготовленная на заказ, со сложной инкрустацией и ацтекским узором. Да, уютный был дом…
И снова тишина.
Брайан едва подавил очередной приступ. Кашель рвался наружу, как пробка от шампанского, но Брайан сдерживал его из последних сил, чтобы не пропустить доносящихся снаружи звуков. Он ждал, что сейчас опять послышится чье-то натужное дыхание, шаркающие шаги, влажное чавканье под ногами. Но все было тихо.
А затем, в полной тишине, раздался негромкий щелчок и дверная ручка начала поворачиваться. У Брайана волосы встали дыбом, но толком испугаться он не успел. Дверь шкафа распахнулась, и за ней показался живой человек.
– Все чисто! – сообщил Филип Блейк хрипловатым, прокуренным баритоном, вглядываясь в глубину шкафа. Его разгоряченное лицо блестело от пота, а крепкая, мускулистая рука сжимала массивный топор.