Мягко прошелестев по мостовой резинками пролетки, извозчик живо домчал подельников до «Ройял паласа». Как и везде, здесь много пили и шумно жрали, вытирая слюни, разбавленные слезами, грозились на каждом столбе повесить по жиду и комиссару. На сцене с десяток тощих безголосых мамзелек демонстрировали под музыку свои французские панталоны:
— Вон он, задрыга. — Кондрат Спица указал урабленным подбородком на столик в глубине зала. — Давай, Граф, я лабаю на подкачку. — И, заложив руки в карманы генеральской шинели без погон, враскачку направился к плотному усатому господину, в одиночку убиравшему жареную утку в яблоках.
— Ах вот ты где, паскуда! — Уркаган пошатнулся, как сильно пьяный человек, и, оперевшись рукой о стол, нагнулся к самому лицу усатого. Глаза его налились кровью, язык заплетался. — Что ж ты, чучело, дочку мою обрюхатил? Когда, сука, женишься? Да ты, козел душной, скотина безрогая, да ты знаешь…
— Вы ошиблись, любезный, мы незнакомы. — Голос господина был негромок, но тверд, рука незаметно потянулась под стол, скорее всего к револьверу.
— Ты что к человеку пристал, наглая твоя харя? — Быстро приблизившись, Хованский принялся отталкивать Кондрата в сторону и, обернувшись к усачу, широко улыбнулся: — Извините, господин хороший, сами видите — пьян он в стельку, не соображает ничего. — А как только заметил, что тот руку из-под стола убрал, тут же всадил ему в горло по рукоять остро заточенный финский нож.
— Зеке! — Сбивая встречных с ног, Кондрат Спица и Хованский выскочили из ресторана и, очутившись в спасительной темноте улиц, стремительно помчались в разные стороны — ищи ветра в поле. Да и кто искать-то будет?
— Ну как он? — Подполковник Астахова до краев подлила в креманку с цветными шариками мороженого армянского коньяку из рюмки. — Что новенького?
— Вчера у нас опять был моцион к сфинксу. — Катерина внимательно наблюдала, как Антонина Карловна поглощает то ли пломбир с коньяком, то ли, наоборот, коньяк с пломбиром, и ей захотелось того же самого. Эх, и чего она всегда за рулем… — А третьего дня были мы у доктора. Выраженных патологий, сказали, нет, а отчего люди бродят ночами, толком не знает никто. Мол, психика человеческая — терра инкогнита, со времен папаши Фрейда так ничего нового и не появилось. Рекомендовали гипноз.
Они сидели в небольшой уютной кафешке в центре города, за окнами барабанил дождь, и хотелось не уходить отсюда подольше. Подполковница доела мороженое, повозила ложкой по пустому дну креманки и жестом подозвала официантку:
— Девушка, два по сто коньяку, орешков солененьких и сушеных бананов пачку.
Та отправилась за заказом, а Астахова, закурив, взяла Катину руку в свою:
— Слушай, мать, а не хватит ли с тебя? Что ты жизнь свою уродуешь? Мужиков, что ли, больше нет? Да пошли ты его куда подальше! Посмотри на себя — умная, молодая, красивая! Да сколько их еще будет-то, Господи, какие твои годы!
Поблагодарив официантку, вернувшуюся почти мгновенно, Антонина Карловна подняла рюмку:
— Ну, давай за тебя, что ли, чтоб тебе, мать, побыстрее этот чертов узел разрубить.
— Лучше распутать. — Катерина тоже пригубила коньяк, плевать, главное «антиполицай» не забыла. — Во-первых, Тося, он мне нравится и как мужик, и просто как человек. А во-вторых, я, кажется, залетела…
— Ну ты, мать, даешь! — Подполковница аж поперхнулась. — Детей в школах предохраняться учат. Лень колеса жрать, так хоть спираль бы вставила…
— У меня стоит, давно, японская.
Заметив, что разговор этот Кате явно не по нутру, Астахова переменила тему:
— Я тут с архивами поработала. Сейчас тебя развеселю. Знаешь, кем был дед твоего Башурова-Берсеньева? Ни за что не угадаешь, — самый что ни на есть орел чекист, генерал НКВД.
— Ну и что? — Катерина рассеянно посмотрела в окно. Дождь, кажется, прекратился, пора было разъезжаться по домам.