Как во сне, Елена Петровна щелкнула кнопками платья — сильнее запахло духами, — одним движением распустила волосы по плечам и, оставшись в шелковых чулках и кружевном белье от мадам Дюкло, на мгновение замерла.
— Дальше, дальше, — Хованский налил себе водочки, хватанув, закусил балыком и почувствовал, что жратва его больше не интересует, — все снимай, не маленькая.
Елена Петровна как-то странно всхлипнула и, избавившись от пояса с чулками, принялась медленно стягивать с бедер панталоны.
Что бы там ни говорили, но порода в женщине чувствуется сразу. Белоснежное тело Елены Петровны было по-девичьи стройным, с нежной, гладкой кожей и грудью, напоминавшей две мраморные полусферы. Вспомнив острые тазовые кости товарища Нины, о которые он всегда натирал себе бедра, Хованский поднялся из-за стола:
— Иди сюда.
С видимым усилием Елена Петровна переступила босыми ногами по полу, при этом ненависть, смешанная с отвращением, промелькнула на ее лице и штабс-капитан, заметив, рассвирепел:
— А ну раздвинь котлован, белуга! — Крепко ухватив в кулак густую каштановую гриву, он с силой пригнул голову женщины к столу и, разведя ей бедра, натужно вошел в едва заметную розовую щель.
По телу баронессы пробежала судорога, она затравленно застонала, а штабс-капитан уже навалился сверху и, выкручивая до крови соски, принялся пользовать ее — не лаская, грубо, как распоследнюю вокзальную шлюху.
Когда наступило утро, Семен Ильич выбрался из просторной двуспальной кровати и, пообещав хозяйке вернуться вечером, отправился разбираться с ее мужем.
Пребывание в «парной» повлияло на гражданина Золотницкого отрицательно. Его мучил сухой отрывистый кашель, от слабости шатало, кожа с ног сползала лоскутьями. С ходу объявив, что в случае отказа от дачи показаний контру ждет «холодная», Хованский приступил к допросу. Однако нэпман сделался упрям и отчего-то упорно не желал расписываться в своем пособничестве террористам.
— Так вы, гражданин Золотницкий, говорите, вам нечего сказать по данному вопросу? — Голос штабс-капитана стал необычайно вкрадчивым, и товарищ Сева радостно улыбнулся — наступала пора решительных действий.
Нэпман между тем утвердительно кивнул лысой головой. В то же мгновение Хованский пружинисто Ударил его по ушам сложенными особым образом ладонями:
— А теперь вспоминаете что-нибудь?
Это были «лодочки» — проверенный еще со времен ЧК старый добрый способ общения с неразговорчивыми. Барабанные перепонки часто не выдерживали, и боль возникала адова, однако чертов путеец хоть и заорал дурным голосом, но продолжал стоять на своем. Не помогли ни «закуска» — резкий хлест по губам, ни временное перекрывание кислорода, и штабс-капитан мотнул головой ассистенту:
— Давай.
Точным, доведенным до автоматизма движением товарищ Сева крепко зажал пассатижами путейцу нос и, когда тот, пытаясь вдохнуть, открыл рот, принялся неторопливо шкрябать рашпилем по зубам. Накрепко привязанный к стулу, нэпман вначале истошно заорал, потом пустил слезу и обмочил штаны. А пристально наблюдавшая за действом товарищ Нина с девичьей непосредственностью сунула руку себе между колен и принялась елозить по давно не стиранным трусам «мечта ленинградки», — уж больно момент был волнующий.
Наконец Золотницкий дозрел, голова его свесилась на грудь, изо рта веселым ручейком побежала кровь, и, еле шевеля распухшим языком, он прошептал:
— Я подпишу все, что нужно.
Ясное дело, подписал, не таким рога обламывали. Однако старался путеец зря. Его все равно отправили в «холодную», — не к лохам попал, чекисты все-таки.
Над замершим городом нависла ночь. Изредка за окнами проносилась припозднившаяся машина, и затем улицы снова надолго погружались в тиши» ну. Только Кате почему-то не спалось. Понаблюдав недолго за тонким лучиком, пробивавшимся сквозь занавеску, она освободилась от объятий негромко посапывавшей подполковницы и тихонько слезла на лакированную прохладу пола.