Четвертая обезьяна

— Как твоя голова?

Я понял, что головная боль почти прошла, осталось только легкое покалывание за левым глазом — и головокружение.

— Гораздо лучше!

Он взъерошил мне волосы:

— Рад слышать! Давай, ешь. Когда позавтракаешь, пожалуйста, отнеси тарелку вниз нашей гостье. Пожалуй, налей ей и апельсинового сока. Как мне кажется, она успела нагулять аппетит. А я наведаюсь в дом к нашим соседям и приберусь там немного. Надо собрать ее вещи. Если кто-то вдруг решит узнать, где они, лучше, если все будет выглядеть, как будто Картеры отправились в небольшую поездку.

— Тогда, наверное, надо куда-нибудь перегнать их машину, — заметил я, отщипывая кусочки тоста.

Он снова взъерошил мне волосы:

— Ты точная копия своего отца, верно?

Я широко улыбнулся.

34

Эмори — день первый, 17.00

Музыка умолкла.

Вдруг, неожиданно.

Только что у нее над головой громыхала «Милая наша Алабама», как будто там разбушевался ураган, — и вдруг наступила тишина.

Правда, совсем тихо не стало. У Эмори звенело в ушах, и, хотя она понимала, что это последствие оглушительной музыки, звон как будто доносился из мощных динамиков. Мощность не увеличивалась и не уменьшалась; она оставалась неизменной.

Звон в ушах.

Мисс Барроуз предупреждала ее об опасности громких звуков почти три года назад, прежде чем отпустить на первый концерт, группы Jack’s Mannequin. Она хотела ее напугать; теперь Эмори понимала, что это было очевидно. Мисс Барроуз рассказала, что, если долго слушать слишком громкую музыку, особенно в замкнутом пространстве, можно оглохнуть. Она подробно рассказывала о каких-то ворсинках во внутреннем ухе, которые повреждаются, как перегоревшие проволочки, из-за чего мозг начинает слышать звуки, которых нет. Кажется, она еще говорила, что чаще всего такие явления временные и постепенно проходят.

Чаще всего.

Когда мисс Барроуз перед ее походом на концерт вручила ей затычки для ушей, Эмори взяла их, не споря. Правда, вставлять их она не стала: не хотелось, чтобы друзья видели ее с дурацкими розовыми затычками. Они лежали у нее в кармане, и в конце вечера у нее действительно зазвенело в ушах — почти как сейчас.

«Никакого сравнения с тем, что ты испытываешь сейчас, дорогуша! Разве ты не помнишь? То было едва слышно и продолжалось совсем недолго. В конце концов, концерт шел совсем недолго, да и музыка была не настолько громкой. Не то что пытка, которой тебя подвергли только что. Сколько времени гремела музыка? Пять часов? Десять? У тебя уже нет одного уха; уверена, что это не поможет».