Фестиваль

Глава 38

Здание центральной городской власти представляло собой серое квадратное пятиэтажное здание. Его внешняя невзрачность с лихвой компенсировалась внутренним убранством, где даже туалеты представляли собой изысканные произведения дизайнерского искусства.

Мэр сидел за большим дубовым столом. Кипы бумаг закрывали его руки, но его лицо и особенно глаза были устремлены на присутствующих.

— Мы не можем гарантировать полную безопасность при таком скоплении народа, — повторил Литвинов.

— Почему? — спросил мэр. — Это же ваша прямая обязанность. У вас в подчинении тысячи людей, а вы мне говорите, что не справитесь…

— Я не говорю, что не справлюсь. Я говорю, что сто процентов безопасности обещать невозможно да и попросту преступно.

— Никто и не требует сто процентов, — сказал мэр. — В разумных пределах…

— До чего вы упрямый, Иван Дмитриевич, — сказала Никитина. — Сначала проверка в аэропорту, затем в гостиницах, а потом уже при входе на остров. Разве этого мало? Да и чего вы собственно говоря, боитесь?

Ее аргументы действовали на мэра безошибочно. Он посмотрел на Литвинова.

— Давайте не будем, Иван Дмитриевич, сами себе усложнять жизнь. Вы видите сколько у меня дел? — он показал глазами на бумажный затор. — Да и вообще, вам отдохнуть бы надо, нельзя так себя перегружать… Литвинов ждал этих слов и нисколько не удивился.

— Вы зря волнуетесь, Иван Дмитриевич, — поддержала мэра Никитина. — Абсолютно ничего ни может случиться. При входе и выходе с острова тотальная проверка. Всех. И артисток и зрителей. Так что….

— Ладно, ладно… я согласен. — Литвинов поднял обе руки вверх в знак примирения. — В конце концов, концерты мы всегда охраняли вроде бы хорошо. Наверное, перенервничал за последние дни, вот и опасаюсь, — сказал он вставав.

Никитина победно улыбнулась и тоже встала.

— Ну, — сказал мэр, — ни пуха!

— К черту! — Они вышли из кабинета.

Никитина открыла свой кабинет, зашла в него, опустилась в мягкое кожаное кресло и закрыла глаза.

Что же это такое?! Ее профессиональное самолюбие так и выпрыгивало из груди, разбивая сердце на миллиарды горящих кусочков. И они еще не верят ей! Свершилось! Да она превратит Калининград в Голливуд! Он сделает все, чтобы купаться в лучах славы, нежить свое тело в ее теплом неторопливом щекотании или, наоборот, как на сцене, загораться, вспыхивать моментально, подобно бенгальскому огню, гореть, искриться, исходить в экстазе вместе с беснующейся толпой. Она хотела этого, жаждала, жила этим.

А кто говорил про нее разные неприятные вещи, попадали в число ее личных врагов. Она любила своих врагов, любила смотреть, как они мучаются и каются, прибегают к ней на карачках я умоляют о пощаде, а она берет плеть и сечет их до крови, так, чтобы куски кожи хлопьями отлетали от тела, словно от пораженного проказой.

Но рука с плетью опускается на тело все чаще и чаще, ужасный крик ее жертв постепенно превращается в визг, тонкий и надрывный, все время усиливающийся. Она видит, что ее жертва уже почти мертва и тоже кричит нечеловеческим голосом, впиваясь кончиками пальцев в глазницы растерзанного тела.

Больше всего она боялась провала. Что ничего не получится, все сорвется и тогда она погрузится в пучину забвения. К ней вернутся все ее жертвы, уродливые, искромсанные и спросят ее за все, а она ничего не сможет ответить. Она будет смотреть на них и улыбаться. Даже в тот момент, когда они окружат ее и вопьются отвратительными гнилыми зубами в чистое белое тело. ОНА БУДЕТ УЛЫБАТЬСЯ.