– Не жизнь, а сплошной кошмар, верно?
Женевьева повела плечами: какая, мол, разница?
– Я не напрашивалась на встречу.
– Что правда, то правда, – согласился Вроблески. – Кстати, во что это ты закутана?
– В занавес, – ответила она. Похоже, она посчитала это объяснение достаточным или попросту не захотела вдаваться в детали.
– И ты под ним голая?
– Под одеждой мы все голые.
– Очень глубокая мысль, – тихо произнес Вроблески. – Покажи.
Женщина помедлила ровно настолько, чтобы отпить еще глоток и поставить бокал на пол, и плавно, величественно поднялась, позволив бархатному занавесу – если это был действительно занавес – опуститься сзади на кресло. Полностью обнаженная, она потянулась, ища опоры, кончиками грязных пальцев к краю рельефной карты, но Вроблески подал воспрещающий знак. Тогда женщина отступила на шаг и искоса взглянула на собственное молочно-бледное отражение в стекле оранжереи, затем с невозмутимым спокойствием перевела взгляд на Вроблески.
– Я хочу, чтобы ты повернулась ко мне задом, – сказал он.
– Как угодно.
Женщина выполнила указание, словно позировала на уроке рисования. Вроблески поднялся и подошел к ней почти вплотную. От тела исходило тяжелое амбре – запах лука и застоявшегося пота, но хозяин дома не обратил на него внимания. Он пристально всмотрелся в татуировку на спине женщины.
– Когда ты ее сделала?
– Не я сделала, а мне.
– Кто?
– Не знаю. Я не видела его лица. Кто угодно мог быть. Даже ты.
Вроблески никак не отреагировал на колкость.
– Меня привязали, – продолжала Женевьева, – к металлическому столу. Где – не знаю. В каком-то подвале. А может, и нет. Где именно это случилось – неважно, так ведь?
– И с тех пор ты живешь на улице?
– Я всегда жила на улице.