Я попыталась снять напряжение. Я и сама была подвержена таким реакциям. Некоторые фильмы раскрываются с оттяжкой, в самый неожиданный момент. Мне знакомо такое состояние, со мной это случалось не раз, так что иногда, не в силах двинуться с места, я садилась прямо посреди тротуара («Пугало» Джерри Шацберга) или не могла вымолвить ни слова («Рождение спрутов» Селин Скьямма). Я прекрасно понимала состояние Л. Иногда фильм находит в нас глубокий отклик. Чтобы отвлечь ее, я рассказала Л., как впервые посмотрела «Часы», фильм, поставленный по роману Майкла Каннингема. Во время просмотра я не проронила ни слезинки, зато после фильма разразилась рыданиями. Ничто не предвещало такого, это произошло как-то само собой, я залилась горючими слезами, не в силах ни выйти из зала, ни объяснить что-нибудь отцу своих детей, в объятия которого я рухнула.
Очевидно, не выдержало что-то в моей внутренней защитной системе.
В надежде развлечь Л., я попыталась даже добавить толику самоиронии. Л. внимательно слушала, но я прекрасно видела, что она не может ни улыбнуться, ни кивнуть, казалось, все ее тело силится восстановить контроль над собой. В молчании прошло несколько долгих минут, прежде чем она включила зажигание, и еще столько же, прежде чем она запустила двигатель.
На обратном пути мы не обменялись ни словом. Я мысленно прокручивала в памяти тронувшие меня сцены фильма, пытаясь найти намек на то, что могло до такой степени потрясти ее. Я не настолько хорошо знала Л., чтобы понять, где находится болевая точка. Хотя, помнится, я подумала о Флоранс – молоденькой, не особенно красивой рыжеволосой женщине, державшейся несколько в стороне от других девушек, которую мы встречаем в начале фильма. Она, немного неловкая, даже нелепая, вызывает насмешки, хотя не очень понятно, почему и насколько это повлияло на то, что она отвергнута. Именно Флоранс первая признается Камилле, что тоже беременна. Материнство открывает ей путь в компанию, из которой она была исключена. И, сама того не желая, Флоранс инициирует цепную реакцию. Беременеют другие девушки, за ними следующие. Позже, в сцене крайней жестокости, девушки обнаруживают, что беременность Флоранс просто обман, ложь, чтобы примкнуть к кружку, который теперь без суда и следствия вышвыривает ее вон.
Л. притормозила возле моего дома. Она улыбнулась и поблагодарила меня. Разумеется, она не сказала ничего, кроме «спасибо, что пошла со мной», но ее слова прозвучали так, будто я сопровождала ее в больницу на мучительное обследование или для получения сообщения о серьезной болезни.
Я ощутила внезапный порыв, желание обнять ее.
Помнится, мне что-то подсказала интуиция, и я подумала, что Л. не всегда была обворожительной и утонченной женщиной, сидящей рядом со мной теперь. Что-то в ней, потаенное, едва различимое, указывало, что Л. пришла издалека, из темных топких мест, и что она претерпела невероятные метаморфозы.
С того дня мы виделись все чаще и чаще.
Л. жила в двух шагах от меня. Она работала дома и сама распоряжалась своим расписанием и временем. Л. звонила мне, если проходила под моими окнами, или прочла книгу, о которой хотела поговорить со мной, или обнаружила тихое местечко, где можно выпить чаю. Она растворилась в моей жизни, потому что была вольна уходить и приходить, потому что позволяла себе неожиданности и экспромты, потому что ей казалось нормальным сказать, будто нам по пятнадцать лет: я внизу, жду тебя на углу, встречаемся возле кондитерской, в «Монопри», у метро «Реомюр – Севастополь», мне сегодня надо купить куртку, помоги выбрать настольную лампу. Л. любила решать все в последний момент, менять планы, отменить одну встречу, чтобы продлить удовольствие от другой, съесть десерт или попросту не прерывать интересующий ее разговор. Л. развивала форму мгновенной доступности, что в моих глазах делало ее необыкновенной, ведь я так долго пыталась успокоить свои тревоги, более или менее успешно заботясь о наличии предварительных планов. Меня восхищала способность Л. отказываться от вынужденного, рассматривать будущее лишь как немедленное. Для нее существовало лишь настоящее мгновение и мгновение сразу после, ничто другое не представлялось ей ни более значительным, ни более безотлагательным. Л. не носила часы и никогда не смотрела на мобильник, чтобы узнать время. В этом была она вся, и так она вела себя при любых обстоятельствах. Таков был ее выбор, ее способ существования, отказ от любой формы отклонения или распыления. Как-то мне случилось проговорить с ней весь вечер, и она ни разу не поинтересовалась, который час. И я думаю, за эти два года я никогда не слышала, чтобы зазвонил ее мобильник.
Л. не откладывала никакие встречи: все происходило непосредственно в данный момент или не происходило вовсе. Л. жила «сейчас», как если бы все могло в тот же день прекратиться. Л. никогда не говорила: «созвонимся, чтобы договориться о встрече» или «попробуем встретиться в конце месяца».
Л. была доступна тотчас же, без промедления. Раз достигнутая договоренность не требовала подтверждения.
Я восхищалась ее решимостью и, думаю, ни у кого не встречала подобного ощущения момента. Л. с давних пор знала, что для нее существенно, в чем она нуждается и то, чего ей следует избегать. Она провела некий отбор, который позволял ей без обиняков заявлять о своих приоритетах и вычленить тревожные элементы, которые она решительно исключила из своего периметра.
Ее образ жизни – насколько я могла заметить – представлялся мне выражением внутренней силы, какой обладают немногие. Как-то Л. позвонила мне в семь утра, потому что только заметила, что у нее вышел из строя цифровой диктофон. А на восемь тридцать у нее была назначена встреча с женщиной-политиком, с которой она как раз начала работать. Л. не могла рассчитывать, что ей повезет найти открытый в такое время магазин, поэтому хотела знать, могу ли я одолжить ей свой. Полчаса спустя мы встретились за стойкой кафе. Я смотрела, как она переходит улицу, следила за ее такой ровной, такой уверенной, несмотря на высокие каблуки, походкой. Заколотые наверх светлые волосы подчеркивали длину шеи и то, как изящно посажена ее голова. Она казалась погруженной в свои мысли. Как переставлять ноги одну за другой, совершенно очевидно, заботило ее меньше всего. (Для меня это порой представляет наибольшую трудность.) Когда она вошла, все головы повернулись в ее сторону, она вела себя так, что не заметить ее было невозможно. Я прекрасно помню этот момент, потому что подумала о следующем: сейчас семь тридцать утра, а у нее все в порядке. Ничего смятого или скомканного, каждый элемент ее личности находится на своем месте. При этом в Л. не было ничего застывшего или искусственного. Ее щеки слегка порозовели от холода или от прикосновения румян натурального цвета, ресницы едва подкрашены тушью. Она улыбнулась мне. От нее исходила подлинная чувственность, что-то сродни непринужденности, легкости. В моих глазах Л. воплощала таинственную смесь живости и торжественности.
Я уже давно свыклась с мыслью, что не вхожу в число безукоризненных, безупречных женщин, какой всегда мечтала быть. У меня вечно что-то топорщится, задирается или свисает. Волосы у меня странные: одновременно жесткие и курчавые, помада не держится на губах дольше часа, а глубокой ночью неизбежно наступает момент, когда я тру глаза, забыв, что не смыла тушь с ресниц. Стоит мне отвлечься, я натыкаюсь на мебель, оступаюсь на лестнице и любой неровной поверхности, ошибаюсь этажом, возвращаясь домой. Я приспособилась к таким вещам и многому другому. Лучше посмеяться над собой.
Однако тем утром, глядя на Л., я подумала, что мне стоит многому у нее поучиться. Если бы я дала себе труд понаблюдать за ней, возможно, мне удалось бы уловить что-то, что всегда от меня ускользало. Пообщавшись с ней поближе, я бы поняла, как у нее получается одновременно воплощать в себе изящество, уверенность и женственность.
Мне потребовалось десять лет, чтобы научиться держаться прямо, и почти столько же, чтобы встать на каблуки, может, однажды, и я стану такой женщиной.
В то утро Л. сидела на табурете совсем близко от меня. На ней была прямая, довольно узкая юбка, я могла разглядеть вырисовывающуюся под тканью мышцу ее бедра. На ногах темные шелковистые колготки. Я восхищалась ее осанкой, которая подчеркивала округлость ее грудей, угадывающихся под блузкой; ее манерой расправлять плечи – ровно настолько, насколько нужно, чтобы это казалось естественным, почти беззаботным. Я подумала, что мне следовало бы научиться держаться вот так. А еще ноги: одна закинута на другую, несмотря на узкую юбку. Л. уверенно сидела на барном стуле, это выглядело неподвижной хореографией, обходящейся без музыки и притягивающей взгляды. Можно ли воспроизвести ее при отсутствии благоприятной предрасположенности?
Было семь тридцать утра, я попросту приняла душ, влезла в джинсы, свитер и ботинки и запустила пальцы в волосы, чтобы пригладить их. Л. взглянула на меня и опять улыбнулась.
– Я знаю, о чем ты думаешь. И ты ошибаешься. Между тем, что ты чувствуешь, как ты себя ощущаешь, и тем, как ты выглядишь, существует большая разница. Мы все несем на себе след того взгляда, который упал на нас, когда мы были детьми или подростками. Мы несем его на себе, да, как пятно, которое лишь немногие могут видеть. Когда я смотрю на тебя, я вижу вытравленную на твоей коже печать насмешек и сарказма. Я вижу, какой взгляд упал на тебя. Ненавидящий и недоверчивый. Острый и суровый. Взгляд, под которым трудно построить свою личность. Да, я его вижу и знаю, откуда он исходит. Но, поверь мне, мало кто это улавливает. Мало кто способен распознать его. Потому что ты очень хорошо это скрываешь, Дельфина, гораздо лучше, чем тебе кажется.
Л. почти всегда попадала в точку. Даже если в ее устах все зачастую выглядело более драматично, чем было на самом деле, даже если она по своей привычке все смешивала, в ее словах всегда была истина.
ebooksa