Крыша мира

— Видите: иже во святых отец наших… А ваших, помнится, было пять?

— Пять.

— Ну, давайте искать.

Мелхиседек и он разворотили кучу тяжело дышавших тел. Первым извлекли Жоржа, за ним Фетисова. Дольше всех не находили Басова.

— Четыре. Где же пятый? — пыхтел под столом батальонный. — Куда к черту девался пятый? Мелхиседек, поверяй по ногам: которые не наши.

Мелхиседек, ерзая коленками, перебирал ноги.

— Вот дьявол! Ей-богу, все наши. Пятый-то где же? Слопали они его, черти, что ли? Я же сам видел, как он под стол лез. Такая у него еще, извините, рожа несимпатичная: столичная рожа, ар-ристократ! Мелхиседек, считай сызнова. Мелхиседек, я тебе говорю!

Но Мелхиседек, втянув под стол голову, затих. Полковник махнул рукой.

— Ничего не поделаешь, сами видите: лунное затмение. Везите хоть четырех. Пятый разыщется: дошлем, не извольте беспокоиться. Всего вернее — сапогами с кем-нибудь обменялся, теперь нипочем не отличишь. Морды-то, посмотрите, у всех одинаковы: родная мать не узнает.

Я посмотрел: действительно — лица у всех — бритые, бородатые и вовсе еще безволосые — были странно одинаковы одним, мертвенным, затершим черты противным сходством.

Онипчук доложил: подана двуколка. При помощи второго денщика мы уложили, вязанкой, четыре сонных тела и тронулись тихим шагом к гостинице. Мысль о выступлении на следующее утро, естественно, приходилось оставить.

Г л а в а IV. КИШЛАК СКОМОРОХОВ

Выехали наконец. Как было уже решено: на Пенджикент, потом Зеравшанской долиной до верховьев.

За самаркандскими садами сразу жар нестерпимый. Ни речек, ни ручьев на все шестьдесят верст, до самого Пенджикента; арыки пересохли. Селений нет: степь. Дорога караванная, широкая, обсажена карагачами. Ехать спокойно, но зноем пышет от степного простора, от накаленной солнцем, в камень спекшейся почвы. Для непривычных — конец разговорам. Жорж еще мурлыкает что-то о третичных отложениях. Остальные, хвала Аллаху, замолчали уже на третьей, четвертой версте.

К Пенджикенту подошли в сумерках. Но явственно виден был в густой зелени огромного сада белый дом участкового пристава и метеорологическая вышка насупротив, через дорогу. Этим исчерпывается все русское, что в Пенджикенте есть: участковый пристав с женой, свояченицей и письмоводителем да фельдшер под метеорологической вышкой: он и лечит, и наблюдения ведет.

Два здания эти, так сказать, — форпост русского Самарканда. За ними, и к востоку — до самых ледников, и к северу, и к югу, сплошное туземное население.

Сам пристав оказался в отъезде. Застали зато самаркандского уездного врача и следователя, выехавших на следствие в Иори и «застрявших в здешнем гостеприимстве», как определил доктор. Иори от Пенджикента — рукой подать: едет туда следствие, тем не менее, уже вторую неделю.

— Соблазн велик — помилуйте: какова… гм… растительность, — разводит руками доктор, плотоядно посматривая на приставшу, пока она ведет нас по тенистому, в цветах затонувшему, саду. Надо сказать, хозяйка наша считается в Самарканде второю по красоте после одной из губернаторских дочерей; та к тому же и чином старше, так что о первенстве не приходится спорить.

— Пасека — вон видите: сладость! Пчелка жужжит… — И наклоняется к белому открытому плечу. — Что это у вас? Не пчелиный ли укус?..

— Позвольте и мне! — Следом за доктором с робким ржанием тянется следователь, худосочный, прыщавый, как полагается кандидатам на судебные должности, юноша.