— Эх, — сказал Вертоградский, — погром так погром!
Он подошел к ящику, в котором были аккуратно уложены перенумерованные пробирки, заткнутые пробками, распахнул дверцу и рукой сгреб с полки штук двадцать пробирок.
— Правильно, — сказал отец. — Вы, Юрий Павлович, их на пол бросайте, а я стану топтать.
Вертоградский с отчаянным лицом выбрасывал на пол пробирки и колбочки, а отец тщательно, одну за другой, давил их каблуками. Он кружился и притопывал, и со стороны казалось, что он танцует какой-то неторопливый танец.
Боюсь сказать, сколько времени продолжалось уничтожение. Я, да и все мы, наверно, были как во сне. Долго еще потом виделись мне в кошмарах озаренные пламенем стены лаборатории, Вертоградский, швыряющий на пол посуду, отец, давящий ее каблуками…
— Больше ничего не осталось? — хриплым голосом спросил отец.
— Всё, — сказал Якимов.
— Хорошо. — Отец кивнул головой. — Теперь, по крайней мере, мы можем быть спокойны.
— Ну, — сказал Вертоградский, — для спокойствия особых оснований нет…
Отец не слышал его. Он обвел всех нас глазами.
— Я не могу решать ни за кого из вас, — сказал он, — но лично я думаю кончить жизнь самоубийством… — Он помолчал, потом повернулся ко мне:
— Ты как, Валя?
Голос его дрогнул, и я почувствовала, что он может сейчас заплакать. Я пожала плечами:
— Выбирать не из чего.
Вероятно, если бы я реально представила себе, что я должна сейчас перестать жить, должна умереть, мне было бы очень страшно. Но в том состоянии, в каком мы были тогда, ничего страшного не было и не могло быть. Все проходило мимо сознания.
— Это будет, пожалуй, труднее, чем жечь бумаги, — сказал Вертоградский. — Оружия у нас нет… Веревки? Во-первых, я не знаю, есть ли тут веревки, а во-вторых, это противный способ.
Якимов молча вынул из кармана наган и положил его на стол.
— Я на всякий случай достал, — сказал он, по обыкновению, коротко и спокойно.
— Вы умеете стрелять? — спросил отец.
Якимов кивнул головой.