— Отведи гостей в сарай. Накорми. Пусть отдыхают.
Хорош отдых!
В шинели, но без поясов (отобрали пояса и у меня, и у Сорокина) я пригрелся на сухих кукурузных стеблях.
Сорокин ходил по сараю. Хмурый, злой. Иногда он останавливался у дверей и разговаривал с часовым.
— Эй, земляк. Ступай к командиру, пусть до аэроплана велит людей послать.
— Чаво? — переставая бубнить песню, спрашивал часовой.
— Охранять аэроплан надо. Дорогая эта машина.
— Уж не дороже коровы.
— Десять... Двадцать коров за ее цену купить можно.
— Ты это брось! — сердито говорил часовой. И со смешком — дескать, простака нашел: — Двадцать коров! Корова телкой рождается. Ее три года растить и блюсти надобно. А это, тьфу, фанера да железяки.
— Серый ты человек, — сокрушенно говорил Сорокин. — Крестьянин.
— Это верно, — соглашался часовой. — Крестьяне мы...
И опять бубнил свою песню.
— Влипли! — Это Сорокин мне.
— Ложись, — говорю, — экономь силы.
Он на меня смотрит. В глазах решимость.
— Хочешь, — говорит, — я сейчас воды попрошу. Откроет дверь часовой, я ему промеж глаз. А ты беги. Вон кони оседланные стоят...
Сквозь щели виден затоптанный в навозе двор. И кони под седлами. Пять, шесть, семь коней.
Я молчу.
Сорок верст! Три часа езды по хорошей дороге. В горных условиях час набавить нужно. Четыре часа езды. Пусть пять...