— Иконы, которые вы спасли, — произведения древнерусского искусства... Сохраните их. А потом передайте в дар народу.
— Через день-другой вы сможете это сделать сами.
— Сегодня в два часа пополудни скончалась моя жена Агафена Егоровна. У меня нет уверенности, что я намного переживу ее.
— Это пройдет, — сказал Кравец. — Вы человек мужественный.
Сковородников горестно усмехнулся. Его сухое невыбритое лицо вдруг напряглось. И синие прожилки набухли у висков и на щеках. Подняв высоко подбородок, он сказал:
— Нет, товарищ молодой большевик. Мужество не абстрактное понятие. Оно весьма и весьма конкретно... Я никогда не мог быть до конца мужественным, потому что считал жизнь неотрежиссированным спектаклем, предпочитая оставаться пассивным зрителем. Увы, сегодня я об этом сожалею, но я мог и не дожить до сегодняшнего дня. И тогда бы умер, находясь в плену собственных заблуждений. Вы меня поняли?
— Да, — ответил Кравец.
— Повторяю свою просьбу. — Сковородников говорил хрипло, кажется выбиваясь из последних сил: — Передайте мою коллекцию в дар народу России.
— Я сделаю это, профессор.
Вместо эпилога
Голубеграмма:
Многоуважаемая Клавдия Ивановна!
Сегодня наши войска освободили Сочи. В этот радостный день очень сожалею, что рядом нет Вас, славного боевого друга. Вы такая смелая, чистая и красивая! Я всегда думаю о Вас. Это правда. Желаю скорейшего выздоровления. Верю, этот голубь прилетит к Вам.
29 апреля 1920 года.
Голубеграмма:
Милый Кравец!
А Вы, оказывается, лирик...
Голубь нашел меня. И я была очень тронута Вашей запиской. Тронута не оттого, что Вы так щедры на комплименты, а из-за этой выдумки с голубем, которая прежде всего показывает, что я не поняла Вас, не угадала Ваших лучших качеств. Я всегда была черствой по натуре. И не отвечала тем хорошим эпитетам, которыми Вы меня наделили.