Самолеты мчались, мчались, мчались… Не отвернуть уже!
— Ну! — словно простонал Кравченко.
Струсил фашист, отвернул.
А наш прямо в брюхо ему, в желтое брюхо всадил длиннющую очередь.
Дернулся «мессершмитт», запрокинулся — и в море.
Я дергал Кравченко за рукав. Командир орудия посмотрел на меня, отцепил мою руку от своего рукава.
— Крепок парень!
Я понял — Кравченко про пилота нашего сказал.
Вдали от нас, в море, поднялись белые фонтаны воды.
— Бомбы сбрасывают. Чтобы удирать легче было, — сказал Кравченко и рассмеялся.
За тремя «юнкерсами» тянулся дымный след. Теперь мне стало ясно — удирают фашисты, во всю прыть удирают.
Катер догнал волну, зарылся в нее носом. Из якорных клюзов, клокоча, вырвалась вода, потекла по палубе. Шипела пена.
Ветер дул нам в корму. Он вырвал из-за воротника ленточки моей бескозырки. Они запрыгали у меня перед глазами. Я вспомнил: в суматохе забыл надеть каску, и теперь мне будет от боцмана на орехи. А то и сам командир может влепить наряд вне очереди.
Но мысль мелькнула и пропала.
Передо мной было море в белых барашках пены на волнах.
В одних местах барашки очень яркие, в других — потемнее. Там на воде лежали тени от облаков.
А впереди, прямо по курсу…
Земля!
Мы заметили ее давно, задолго до того, как на нас попробовали налететь фашистские самолеты. Но тогда мы находились в кубрике. Мы притиснулись к иллюминаторам и видели землю далеко по сторонам. Появляться на палубе нам запретили. И мы понимали этот запрет. Наш корабль военный, а не прогулочный катер. Но все равно нам всем очень хотелось увидеть землю не в стороне, а прямо перед собой, не через иллюминатор, а так, чтобы ветер в лицо, ветер, который донес бы до нас запахи нашей земли.
Я мечтал, чтобы командир вызвал меня за чем-нибудь. Но он не вызывал. Попробовал сам выдумать причину появления на мостике — не выходило. И Пустошный находился в кубрике вместе с нами, хотя он-то уж, конечно, мог стоять на мостике. А теперь он рядом со мной, тихо так, словно земля — мираж, и он боялся спугнуть его своим дыханием…