Тревожная служба ,

22
18
20
22
24
26
28
30

— А тот, другой? — спросил я. — Что случилось с тем человеком, у которого погибли оба сына?

— С ним ничего не случилось, — сказала Ута. — Сейчас он живет недалеко от нашего дома, и они очень дружат с моим отцом.

— Так, значит, его не арестовали тогда?

Она улыбнулась и повторила, словно заклинание:

— «Боль кажется не такой сильной, если знаешь, что этим спасаешь жизнь другому...» Я очень люблю своего отца. Теперь ты понимаешь?

Она доверчиво прижалась ко мне, тоненькая и хрупкая. Глядя в ее такое знакомое мне лицо, я вдруг отчетливо представил себе худощавого интеллигентного Вальтера Борка в ту пору. Увидел его во время допросов сидящим перед чиновником гестапо, представил, как его избивали, а он молчал, хотя знал, что мог легко купить свою свободу. То, что он вынес, и то, что отказался быть предателем, когда от него только этого и ждали, уже само по себе заслуживает уважения, хотя это еще нельзя назвать протестом против войны и тем более сопротивлением фашизму. Нет. Это был обычный поступок порядочного человека. Обычный? Пожалуй, не такой уж обычный. Известно ведь, что далеко не все выдерживали в подобной ситуации. И не каждому дано право вот так, огульно, судить их, потому что физические страдания способны лишить воли даже сильных людей.

Я проникался все большим уважением к Вальтеру Борку — отцу Уты, который, несмотря ни на что, сумел найти в себе силы и остался честным до конца.

И этот человек хочет бежать?

Теперь это становилось еще более непонятным. Оставить человека, которому он спас жизнь и который стал ему другом. А Ута, его дочь, которую он любит больше всего на свете? И сам он здесь работает, ему доверяют, он уважаемый человек. И все это он хочет бросить?..

 

Цорн механически чертит ногтем на обветшалых перилах вышки. Слушает ли он меня? Лицо его сосредоточено, рот слегка открыт, глаза прищурены. Таким задумчивым я его еще не видел. Вдруг он резко тряхнул головой и сделал рукой неопределенный жест, всем своим видом выражая абсолютное непонимание. Я вздохнул.

— Очевидно, придется кого-то другого терзать своими вопросами, а, Лео? — сказал я и, поскольку он молчал, не удержался и добавил: — Притом у каждого хватает своих проблем, которые тоже нужно решать. — Это прозвучало слишком резко, но я уже не мог остановиться: — Где уж тут понять самые простые вещи, если никто не хочет их понимать... И чего стоят тогда все эти фразы о том, что нельзя оставлять человека в беде!

— Все наши беды имеют одну причину... — медленно произнес Цорн.

Я почувствовал, что раздражаюсь еще больше — ну вот, опять начинаются эти никому не нужные рассуждения. Однако, слушая дальше, я начал понимать, что это была не такая уж пустая фраза, как показалось вначале.

— Время есть, — сказал Цорн, — и я расскажу тебе одну историю. Парень, с которым мы вместе росли, сбежал на Запад пять лет назад. Сейчас он в Реклингхаузене. Мать очень хочет, чтобы он вернулся обратно, и он тоже в каждом письме пишет, как ему одиноко. Однако у него не хватает мужества... — Его рука легла на мое плечо, и он вновь повторил то, с чего начал: — Все наши беды имеют одну причину. Но в данном случае речь идет о следствии. — В его голосе звучала искренняя озабоченность.

Я был несколько удивлен — раньше я не замечал у него таких мыслей и даже не предполагал о них.

— Речь действительно идет о следствии, — заметил я, — и наш долг повлиять на него, если это будет в наших силах.

Цорн согласно кивнул. Я почувствовал к нему доброе, теплое, дружеское чувство.

— А ведь я совсем не знал тебя, хотя мы давно знакомы... — Это вырвалось у меня случайно, но я даже рад был, что сказал это. Цорн как будто удивился, но потом иронически спросил:

— И что же из этого следует?