Я положил трубку и спросил у Лавровой:
— Вы не знаете, что такое герпетолог?
— По-моему, это что-то связанное со змеями… Если я не ошибаюсь, герпетология-это наука о змеях.
— О змеях? — спросил я с сомнением. — А что такое серпентарий?
— Это змеевник. Ну, вроде террариума, где содержат змей.
— Однако! — хмыкнул я. — Первый раз слышу о таком…
Лаврова сказала:
— Как это ни прискорбно, но в мире есть масса всякого, о чем вы не слышали.
— Так чего же в этом прискорбного! Один мой знакомый регулярно читал на ночь энциклопедию. И запоминал, главное, все, собака. Общаться с ним было невыносимо — все знал, даже противно становилось. Представляете, если бы я на ночь энциклопедию читал, а утром вам все выкладывал?
— У нас и так хватает о чем потолковать. Так вы в серпентарий?
— Ага. Он в Сокольниках, на Шестом Лучевом просеке расположен.
— Ну и прелестно. А я в троллейбусный парк — насчет билета, который мы нашли в прихожей Полякова.
— Если бы вы были не в мини, а в длинном, до земли, кринолине, я бы уговорил вас ехать со мной, — сказал я.
— Это почему еще? — подозрительно посмотрела на меня Лаврова.
— Зонтик у вас есть, и мы бы вписались в осенний пейзаж парка, как на левитановской картине.
Лаврова засмеялась:
— Не больно-то далеко вы ушли от своего приятеля-энциклопедиста…
В Сокольниках было красиво, тихо и пустовато — осень сама, одна гуляла по парку. Кругом было полно желтого света, какого-то робкого, вялого, и деревья стояли без теней, а листья громко, как сучья, хрустели под ногами, и деревья были коричнево-черные, с голыми ветками, как на цветных линогравюрах. И в этот будний осенний день было так тихо здесь, что музыка, срываемая ветерком с далеких репродукторов, держала тишину в синеве неподвижного воздуха, как в раме. Я шагал по бурой, уже умершей траве и думал о том, что когда моим детям будет по тридцать лет, если они вообще-то будут, дети, то к тому времени Сокольники превратятся в такой же вычищенный и выбритый газон, как Александровский сад, и если я надумаю им рассказать, что это Шервудский лес моего детства, то они посмотрят на меня, как на старого дурака. Все меняется очень быстро. Как сказала бы в этом случае Марина Колесникова, «выпирает структурализм». Я вспомнил о ней потому, что, пока я шел через этот прекрасный, приготовившийся к зимней спячке лес, мой Минотавр почти совсем откинул хвост, он еле дышал, так хорошо и спокойно мне было от свидания со своим детством. И никакие гнусные мысли и чувства не обуревали меня, и очень мне хотелось, чтобы все пришли повидаться со своим детством, очистившись от всей той пакости, что прилипает к нам — волей или неволей — в дни наших нелегких блужданий по коридорам и закоулкам жизни.
Но когда я увидел на двухэтажном кирпичном доме в глубине парка короткую табличку «Институт токсикологии. Лаборатория», Минотавр пробудился и шепнул: давай иди, спроси у Иконникова, почему он ненавидит Полякова, наверняка ведь плохой человек этот Иконников, и, смотри, спрашивай похитрей, с подковыркой этак…
Я дернул черную, обитую клеенкой дверь и вошел в лабораторию. Не вестибюль и не прихожая — так, сени, в которые выходят две двери. Я постучал в правую дверь и услышал глухой, надтреснутый голос: