Ленька Охнарь

Охнарь чувствовал, что запутался в новых вопросах.

Что за мура? Жизнь прямо будто клубок ниток: не найдешь ни конца, ни начала. Вот перед ним лежит та земля, которую он топтал четырнадцать лет не задумываясь. Почему она теперь вдруг стала непонятной? Прежде он знал лишь перроны вокзалов, площади рынков, ночлежные дворы. А здесь, оказывается, вся земля сплошь разделена на клетки, как в игре, в «ад и рай»: тут растет картошка, там буряки, горох, дальше целая плантация растений, о которых он раньше и не слышал: наперстянка, белладонна, валериан — из них лекарства делают. И все это надо посадить, прополоть, убрать. Так вот каким трудом добывается тот хлеб, который он ел так легко. Мозоли на ладошках — и те надо заработать.

Утруждать свою голову Охнарь не любил, считая, что его «котелок» — не мясорубка. И он опять вернулся к недавней обиде.

«А Владек Заремба все-таки сдрейфил со мной драться. Знает, что я себя не пожалею, а из него блин сделаю». Но странно, то, что Ленька раньше счел бы победой, теперь не радовало. «Да и струсил ли Заремба? По виду он, пожалуй, сильнее, притом старше. Может, просто не захотел связываться? Сознательным стал, в комсомол лезет. Э, ну его к чертям, и всех колонистов с ним вместе!»

Припекало даже сквозь жиденькую листву кустарника. У самого лица беззвучно вились крупные зеленые мухи. Вот на молодой побег, идущий от березового пенька, опустилась бабочка. Она стала нежиться в жарких лучах солнца, то складывая бархатные черно-бурые крылья, то расправляя и показывая желтую бахромчатую оторочку. Медленно повела усиками, поползла по ветке, вдруг вспорхнула, неторопливо полетела к хутору и растворилась в знойном ультрамариновом небе.

Охнарь развалился на спине, закрыл глаза. В березняке было прохладно и тихо. Пресно пахло разогретой листвой, кислой прелью гниющих пней; Ленька решил не вылезать отсюда, пока не спадет жара.

… По дорожке среди высоких, по пояс, овсов не спеша шел воспитатель. Сапоги его покрывала пыль, загорелые виски взмокли от пота. Впереди, подняв хвост, высунув язык, трусила рыжая дворняжка Муха, общая любимица. Ребята называли ее «хозяйкой»: собака бегала по всем полям, на сенокос, в огород.

— Коллектив в помощь! — поздоровался Колодяжный по обычаю, установившемуся в колонии.

— Слава коллективу! — ответили ему звучно.

Увидев под березкой Охнаря, Колодяжный остановился, неторопливо снял картуз, вынул платок, обтер лоб с красной полоской, выдавленной околышем.

— Отдыхаешь? — спросил он.

Хлопцы дружно расхохотались.

— Он, Тарас Михалыч, уже часа два как отдыхает! — крикнул Заремба.

— Легаш! — отметил вслух Охнарь, а воспитателю равнодушно кинул: — Надоело ковыряться. Спину не разогну.

Колодяжный присел перед ним на корточки, сказал просто, не повышая голоса:

— Не привык? Что ж, я вот только хожу проверяю вашу работу — и то устал. Жарко. Наверно, дождик будет. Хорошо бы, да погуще.

Охнарь ожидал, что воспитатель начнет кричать, попытается заставить его работать силой, и решил не вставать, чего бы это ему ни стоило. Теперь он против воли приподнялся и сел: как-то неловко показалось лежать, когда с тобой дружески разговаривает взрослый. Правда, это всего-навсего дикобраз, притом вредный: принудил Леньку умыться перед завтраком, послал на поле горб гнуть. Однако Тарас Михайлович был красным командиром (а может, брешет?), и ухо о ним держать надо востро.

— Плевать мне на дождик, — пробормотал Ленька, чтобы все-таки показать свою независимость.

Дворняжка, старательно махая хвостом, ластилась к ребятам. Очевидно решив, что со всеми поздоровалась, она растянулась в тени березки: ее вываленный язык мелко трепетал от неровного дыхания.

— Вот тебе и товарка, — смеясь, сказала Юля Охнарю. — Только куда тебе до Мухи, она хозяйка. И днем вот на огород прибежала, и ночью ее услышишь: будет охранять птичник, пекарню, конюшню. Бери с нее пример.