— Против неба на земле.
Тарас Михайлович сделал вид, что занят катанием хлебного шарика.
— На воле давно?
— С сотворения мира.
Охнарь явно рисовался: некоторые ответы его казались заученными.
— Сколько тебе лет?
— Откуда я знаю? У кукушки спроси, она всем отвечает.
Наступила пауза.
— Отец, мать далеко?
— На том свете богу райские яблоки околачивают… Батька как ушел с Красной гвардией, так и до свидания, а матка у немцев в комендатуре пропала.
— Учился?
— Натурально, — и оголец сделал красноречивый жест двумя пальцами, точно опускал их в чужой карман.
Колодяжный откинулся на спинку стула.
— Небось на вокзалах, на рынках тебя считали просто… образованным человеком? Ну, а как тебя зовут?
— Охнарь… В общем, Ленька Осокин.
Ребята и девочки — все в белых полотняных костюмах — смотрели на него с любопытством. Многие едва сдерживали смех. Даже Колодяжный слегка улыбался в красноватую бородку, и холодные глаза его светились ласковой усмешкой.
Он продолжал беседовать с Охнарем, а тот, уплетая ужин, рассказывал о корешах, о «воле» и отчаянно «вертел колесо[15]». Жизнь свою он помнил слабо, а врал о ней так часто, что совсем все перепутал и сам теперь был не в состоянии отличить, где вымысел, а где правда.
Допив молоко, Охнарь рыгнул.
— Порядок, — сказал он удовлетворенно, гладя себя ладонью по животу. — Теперь бы вздремнуть, и дело в коробочке, — и вопросительно поднял глаза на воспитателя.
— Сейчас тебе, Леонид, покажут, где спальня. Значит, жить теперь будем вместе, начнем работать, учиться. У нас есть свой струнный оркестр, хор, драмкружок: мы собираемся спектакль поставить, пригласить селян из Нехаевки, с хуторов. Можешь принять участие. Советую тебе для начала всем старшим говорить «вы». Ладно?