Мать пожала плечами:
— Техника все больше машинизирует людей, им не хватает эстетического воспитания, понимания красоты искусства.
— При такой широте подхода надо это делать бесплатно, — предложил я.
— Но ведь мне и для себя необходимо создать видимость своей необходимости людям, — сказала она, и я не понял: шутит она или всерьез. — Ты так погружен в эту проблему, что и я стала над ней задумываться, — и мать снова засмеялась.
Потом она, как всегда, без малейшего перехода сказала:
— Стас, дорогой мой, мы с тобой стали совсем чужими. Ты так ужасно отдалился!
— Что делать, мама, — развел я руками, — у меня очень мало свободного времени.
— А, разве в этом дело! Я ведь совсем не знаю, как ты живешь, и меня это очень пугает. Я, наверное, стала уже старая, и все время думаю о тебе, и очень боюсь за тебя.
— Чего ты боишься? — искрение удивился я.
— Стас, я совсем ничего не знаю о тебе. Не знаю, с кем ты дружишь, с кем сталкиваешься по работе, что ты делал сегодня и год назад.
— Мама, мы с тобой уже говорили об этом. Мир, в котором я обращаюсь, тебе непонятен и неинтересен. И жизнь моя не меняется: и восемь лет назад, и сегодня я разбирался с одним и тем же вором по кличке «Батон». Вряд ли ты горишь желанием познакомиться с ним лично.
— Я говорю не о том! Вчера ко мне приходил Вадик Петриченко.
— Знаю, знаю! — перебил я. — Вадик — твой любимый ученик, мой ровесник и уже лауреат международного конкурса! Но я, мама, не хотел и не мог стать пианистом — у меня слуха нет. В этом-то хоть я не виноват?
— Ты так гордишься отсутствием слуха, будто за это диплом выдают. Но ты напрасно меня перебил, я еще не такая бессмысленная старуха, какой ты меня всегда представляешь. Вадик мне рассказал страшную вещь — ты помнишь Лю Ши-куня?
Я кивнул:
— Пианист, ему хунвэйбины камнями разбили руки.
— Так ты знаешь об этом?
— Я читаю газеты.
— И говоришь об этом так спокойно?!
— Мама, я не говорю об этом спокойно. Но что можно сделать? То, что происходит там, как чума, как градобой.