Островитяния. Том первый

— Да.

— А теперь пойду домой и постараюсь, чтобы вы могли уехать незаметно. Насчет переправ тоже все улажу.

— Спасибо, Дорна.

Быстрый, мягкий звук шагов смолк; стало тихо, и только дождь стучал по крыше, скрежетали мельничные колеса, и негромко, ритмично всплескивала текущая внизу вода.

Словно ничего другого я никогда в жизни не знал. Словно всю жизнь ехал верхом на Фэке, бегущем медленной трусцой, и дорога, скользя навстречу, оставалась позади. Я превратился в автомат, управляемый маленьким, размером с часы, механизмом, тикавшим у меня в висках. Он не давал мне забыть о том, что я — консул, направляющийся в свое консульство, чтобы исполнять положенные обязанности. Только этот крошечный механизм спасал меня от безумия.

Но сегодняшний день был еще не худшим; худший настанет завтра, и послезавтра, и так — год за годом — будет течь моя жизнь, может быть втрое длиннее, чем тот отрезок, что я уже прожил. Сегодняшний день был огненно-прекрасным. Всего несколько часов назад я видел Дорну, живую, светящуюся, слышал ее голос, нежным музыкальным вьюнком еще цепляющийся за мое сердце; но когда все это поблекнет в забвении, когда чувства мои остынут, Дорна станет ускользающим призраком, смутным образом, а время будет идти своим чередом: минуты, часы, дни, годы — Боже, как я выдержу это!

Слезы капали на гриву Фэка. Но биение спасительного механизма было по-прежнему ощутимо. Приятно было сознавать, что в здравом уме выбираешь дорогу, радушной улыбкой заставляешь себя приветствовать встречных.

День был теплый. Воздух становился все более влажным и неподвижным, по мере того как я удалялся от моря. Соленый запах болот стал почти неощутим.

Я постарался вызвать в памяти голос Дорны, но не смог. Этот ни на что не похожий голос перестал отныне звучать для меня.

Мы заночевали на постоялом дворе у подножия перевала, где дорога из Уинли соединяется с Главной дорогой, ведущей от Доринга. Я боялся уснуть, боялся, что кончится день, когда я в последний раз видел Дорну, и страшно было, что уже завтра между нами встанут горы. Грядущее пробуждение открывало череду одиноких дней, которым суждено длиться вечно.

И вот забрезжил рассвет. Я чувствовал его, даже не открывая глаз, и мне хотелось умереть.

Все, что я хотел сказать, осталось несказанным. Дорна так и не узнала о моих чувствах. И я начал свою молчаливую исповедь.

Я то ехал верхом, то шел. Фэк тяжелой, но упрямой поступью подвигался вперед. Лесная дорога, неторопливо петляя, вела вверх. Часто нам попадались такие же путники, казавшиеся смутными, призрачными фигурами. В какой-то момент, когда я совсем было остановился, Фэк, шедший вплотную сзади, изо всех сил подтолкнул меня мордой. Временами я переставал понимать, где я. Река с грохотом неслась по дну глубокого ущелья, а справа и слева высокие, поросшие лесом склоны почти закрывали небо. Я говорил вслух, обращаясь к Дорне, высказывая все, что не было сказано, тщательно, любовно подбирая слова.

А сколько было вопросов, на которые я хотел получить ответ! «Дорна! — повторял я в который раз. — Я действительно не понимаю тебя. Ты говоришь, что хочешь быть одна, не хочешь замуж, и в то же время испытываешь то, что вы называете ания. Но разве так может быть, Дорна? Объясни мне, пожалуйста. Ты боишься лечь вместе с этим человеком? Но тогда ты не должна выходить за него замуж. Ты не должна выходить замуж, пока ты не захочешь какого-то мужчину и не будешь нуждаться в его любви. Глупо говорить об ании, если тебе противна даже мысль о том, чтобы… Дорна, у человека только одна жизнь, и у тебя — тоже! Если дело не в том, что тебе противно спать с ним, а просто ты хочешь быть одна потому, что тебе так хорошо и привольно на Острове, скажи мне об этом. Это очень важно для меня, ведь я люблю тебя и желаю тебе счастья».

Странным был этот разговор с Дорной — на пределе сил, на грани изнеможения. Иногда я садился на Фэка и ехал, покачиваясь в седле, полуприкрыв глаза. И все же я старался беречь силы моей лошадки, потому что хотел поднажать и добраться до Города не за пять, как обычно, а за четыре с половиной дня. Мне хотелось как можно скорее оказаться в стенах моего дома.

— Фэк, — сказал я, — хорошо еще, дорога не такая тяжелая, иначе бы я пропал.

Рассудок мой вполне мог не выдержать. Главное было добраться до постоялого двора на перевале, накормить Фэка, дать ему передохнуть и запасти для него корма на вечер и утро. Главное было не забыть обо всем этом.

Наконец мы подошли к узкому каменному проходу. Вверху была седловина — высшая точка перевала. Кое-как мы добрались до нее. Фэк знал, что постой близко, и галопом промчал последний отрезок дороги. Сквозь расселину виднелись в голубой дали равнины Иннерии.

— Прощай, Дорна! — вымолвил я.

Это было безумие — позволить себе так расчувствоваться. Согнувшись в седле, я вздрагивал от рыданий.