Красков спустился с крыльца и подошел к обоим.
— Ну, Владимир, — сказал он Гуляеву, — ничего не добавите к тому, что я хотел узнать?
Гуляев отвернулся, и Клешков вдруг проникся горячей жалостью к товарищу, которого он так оскорбил.
— А ты? — спросил Красков, холодно оглядывая Клешкова.
Тот ненавидяще мотнул головой.
— Хорошо, — сказал Красков, — будем кончать.
Он опять пошел к крыльцу, на ходу крикнув:
— Вахмистр, начинай!
Вахмистр козырнул и кинулся куда-то в сторону пристроек. Через минуту оттуда показалась процессия. Два солдата вели под руки обвисающего, но все-таки рвущегося из рук Фадейчева. Кожанка его была ржавой от крови. Лицо было разбито, один глаз не глядел. Зато другой, увидев товарищей, заблестел решительно и горделиво, и Фадейчев, выпрямившись, пошел сам — заплетающимися ногами, но сам.
Вахмистр поднес под сосну скамью из дома, и Мишка попытался на нее взобраться, но сил не хватило, и он чуть не упал вместе с ней. Вахмистр поднял и поставил его на скамью, а солдат сверху норовил накинуть петлю ему на шею.
Мишка с высоты скамьи осмотрел двор, единственным глазом подмигнул товарищам, откашлялся и сказал:
— А главному гаду я метку оставил.
Красков на крыльце усмехнулся и посмотрел на свою перевязанную ладонь.
— Желаете последнее слово? — предложил он любезно.
Мишка поднял голову и снова осмотрел двор. Непрерывно стрекотали где-то цикады.
— Да здравствует коммуна! — сказал Мишка. — Я за ее весь век бился, и она будет! А все вы, гады, сгниете середь червей без доброго слова.
Красков на крыльце поморщился и посмотрел в сторону Гуляева и Клешкова. Те смотрели на Фадейчева.
— А вам, родимым своим товарищам, — сказал Мишка, и голос его зазвенел, — желаю честной жизни и легкой смерти!
Он сам спрыгнул со скамьи, петля натянулась и дернулась...
Оба — и Клешков, и Гуляев — закрыли глаза.