Дед машинально взял со стола карандаш и, постукивая им по кончику носа, невидящим, напряженным взглядом посмотрел вдаль.
— Люди к нам в полк прибывают? Прибывают! Кормить их надо? Надо! А чем? Кулаки весь хлеб запрятали. Скот к петлюровцам угоняют. Беднота рада бы помочь, да нечем. Вот и думай, что тут делать. А еще хуже другое: кто-то из моих ребят пошаливать начал. Тут с бедняцкого двора теленка увели, хозяйка с воем прибегает: «У меня, — кричит, — чоловик с белыми воюет, а вы своих грабите!»; там в чью-то хату забрались, квашню с тестом унесли. Опять крик, опять жалобы... Кулачье же радо-радешенько. Ползут в народе кулацкие слухи: «Еще не того от красных дождетесь, скоро жинку со двора уведут!» Беда!.. А командир у меня — ух, и крутой был! Собственноручно одного мародера расстрелял за украденные у бабы сапоги хромовые. Еще утром у меня с ним по всем этим делам разговор крупный вышел. Я говорю: «Разведчики опять пакостят». Тот мерзавец из разведвзвода оказался, расстреляли которого. Держатся разведчики всегда одной кучкой, да и земляки. Местные. Может, кто и у бандитов побывал. Не известно.
А он говорит: «Нет. Это Харьковский рабочий батальон виноват. Городские озоруют. Молодежь. Крестьянин у крестьянина, — говорит, — последнюю скотину не уведет». Ну, я ему доказал: «Петлюровцы, — говорю, — почти сплошь крестьяне, а так своих братьев-крестьян грабят, что только удивляйся. В рабочем же батальоне четыре коммуниста да четыре комсомольца. Пакостить никому не позволят. И вообще, — доказываю, — рабочие — передовой класс. Я сам рабочий. Вдобавок, разведчики все беспартийные». В общем расписал — дальше некуда! Нахмурился он, ничего не сказал, ушел. Вечером опять встретились. «Верно, — говорит, — разведчики, больше некому. Ты к ним туда переведи коммуниста либо двух комсомольцев. Пусть порядок наведут»! И улыбнулся. Любил я, когда он улыбался. Лицо угрюмое, волосы и усы черные, а улыбка вдруг светлая-светлая. Отчего она такая получалась?
Да, вот сижу я, значит, и думаю: «Кого же мне к разведчикам послать? Да так, чтобы и других не обидеть?» Вдруг, слышу, по улице кони копытами зацокали. У хаты моей остановились. И по двору, слышу, люди шпорами лязгают. Сюда идут. Постучались.
«Войдите, — говорю, — не стесняйтесь». А сам маузер поближе: время тогда тревожное было.
Гляжу, заходят. Один в бурке и со шпорами, сразу видно — конник; другой в кожухе и папахе. И третий с ними — взводный наш Петя Лысенко.
«Товарищ комиссар, — говорит Петя, — к вам тут приехали!»
Тот, что в бурке, первый здороваться подошел. Каблуками щелкнул, руку к виску: «Старков, командир сводного крестьянско-батрацкого полка «Смерть мировому капитализму». Были тогда такие названия, — усмехнулся дед.
Ну вот, представился он мне таким образом, а после и говорит: «Одной, значит, дивизии мы теперь с вами. А это мой начальник штаба», — и на того, в кожухе, указывает.
Познакомился я с ними, пригласил садиться. Зачем пожаловали — не спрашиваю. Жду. «Пускай, — думаю, — сами скажут».
А они мнутся: то да се. Про погоду да про хлеб. Наконец Старков хлопнул ладонью по столу и говорит: «Ты извини, комиссар, что так поздно, но мы к тебе по делу. Днем времени не найти. Хозяйство заедает!»
«По какому, — спрашиваю, — делу?» — «Да вот, — говорит, — по какому: наш полк целых полторы недели как сформирован из вновь прибывшего пополнения. Молодежь зеленая. Нам, — говорит, — завтра уже боевые действия начинать надо, да вот есть одна загвоздка». И умолк опять, мнется.
Конечно, я удивляюсь. Какая, думаю, может быть у них загвоздка? Однако молчу, слушаю. Вот он поерзал, поерзал да сразу как брякнет: «Дай мне человек пять комсомольцев, выручи! Ну ты сам посуди, — заторопился он, видя, что я хочу ответить, — на весь полк ни одного партийного: ни большевика, ни комсомольца. Прямо хоть плачь! Комиссара нам еще не прислали. Что дальше будет, как жить станем, толком объяснить хлопцам никто не может. Я сам пока в этих делах слабоват, опять же пьянство, драки в полку начинаются, сам знаешь, беляк мутит, подсылает всяких... Выручи, комиссар, по гроб жизни помнить буду!»
Дед замолчал и, видимо взволнованный, потянулся за спичками разжигать потухшую трубку.
— А комсомольцев у нас насчитывалось, — продолжал он, прикурив и подняв кверху указательный палец, — на весь полк одиннадцать человек да восемь коммунистов. Где же тут отдавать! И к разведчикам надо, и туда, и сюда.
«Не дам, — говорю, — нету».
Он настаивать: «Не можешь не дать: за одно дело боремся». Упорный попался человек. Я ему слово — он мне два. Наконец вижу, не отстать мне от него. Встал. Уходить собираюсь. Они за мной. До калитки дошли молча, а там опять: «Уважь, комиссар! Помоги! Чего надо будет, тоже сделаю, не пожалею. Вместе воевать будем».
Я руку протянул прощаться, а Старков меня за рукав: «Стой! Режешь без ножа! На тебя ведь надежда была. В бой, может, завтра! А если плохо придется! Кто за собой людей поведет? Я один или вот начштаба! Кто впереди будет? — И не отпускает, придумывает, чего бы еще сказать. Потом потянул меня к себе силой. — Стой! Видишь, — говорит, — Свистуна моего?»
Оглянулся я, смотрю, шагах в десяти к плетню лошади привязаны. Одна ничего, а другая... Никогда еще таких не видел! Пожар, а не лошадь! Мордой к хозяину тянется, а сама будто вальс под луной танцует. Ногами перебирает и ушами прядает.
«Видишь? — говорит. — По всей Украине такого коня не сыщешь. Выручи — тебе подарю. От чистого сердца!»
ebooksa