Итак, он одержал верх, но для осуществления своего плана послал в Штаты за компетентными инженерами. На Ринкэбилли, горном хребте между двумя бассейнами, он построил свой резервуар, и огромные деревянные трубы несли воду на протяжении восьмидесяти миль к Офиру. По смете, резервуар и водопровод должны были стоить три миллиона, а обошлись около четырех. Но он на этом не остановился. Были установлены мощные динамо, работы эти происходили при электрическом освещении, машины приводились в движение электричеством. Прочие старожилы, пораженные такой экстравагантностью, мрачно покачивали головами, предостерегая его, что он разорится, и отказывались помещать деньги в столь рискованные предприятия. Но Пламенный улыбался и распродавал оставшиеся городские участки. Он продал их в самый подходящий момент, в период расцвета золотого прииска. Когда он предсказывал своим старым приятелям в трактире «Олений Рог», что через пять лет нельзя будет продавать городские участки в Доусоне, а хижины пойдут на топливо, над ним смеялись. Все утверждали, что к этому времени золотая жила будет найдена. Но он продолжал идти своим путем и, не нуждаясь больше в строительном лесе, продал лесопильни. Затем он стал распродавать свои участки, разбросанные по течению различных рек, закончил водопровод, соорудил землечерпалки, ввез машины и добрался до золота Офира. И он, кто пять лет назад перешел через хребет, отделяющий бассейн Индейской реки, и путешествовал по молчаливой пустыне, навьючив поклажу на своих собак и питаясь, по индейскому обычаю, одним оленьим мясом, — слушал теперь хриплые гудки, призывающие к работе сотни его рабочих, и смотрел, как они трудятся под ослепительно белым светом дуговых ламп.
Закончив это дело, он приготовился к отъезду. Когда это стало известно, Гугенхаммеры, английские концерны и новая французская компания предложили купить Офир со всеми его машинами. Они наперебой набавляли цену, но выше всех предложили Гугенхаммеры; цена, предложенная ими, дала Пламенному миллион чистого дохода. Ходили слухи, что состояние его равняется двадцати или тридцати миллионам. Но ему одному известно было его положение: продав последний участок и собрав со стола выигрыши, он получил капитал, немногим превышающий одиннадцать миллионов.
Его отъезд был событием, перешедшим в историю Юкона вместе с прочими его подвигами. Весь Юкон был его гостем, а Доусон местом празднества. В эту последнюю ночь только он платил своим золотым песком. Никто не смел платить за выпивку. Все трактиры были открыты, на помощь измученным трактирщикам были даны свежие резервы, а напитки даром раздавались всем, кто хотел пить. Человек, отказывающийся от угощения и настаивавший на плате, рисковал быть побитым. Даже неженки и новички поднимались на защиту доброго имени Пламенного от подобных оскорблений. А среди пирующих бродил он сам — добродушный, со всеми запанибрата, хохочущий, воющий по-волчьи и славящий свою ночку. На нем были мокасины, шаровары и куртка из одеяла; наушники его развевались, а рукавицы болтались на ремне, переброшенном через плечи; черные глаза его сверкали, бронзовое лицо раскраснелось от вина. Но на этот раз он выбрасывал не крупную ставку и не все свое состояние, а только марку в игре: марок же у него было столько, что одна выброшенная не имела никакого значения.
Эта ночь затмила все, что видел когда-либо Доусон. Пламенный хотел, чтобы она навсегда осталась памятной, и старания его увенчались успехом. Добрая часть всего населения Доусона в ту ночь перепилась. Была осень, и хотя Юкон еще не замерз, но термометр показывал двадцать пять градусов ниже нуля, и температура продолжала падать. Поэтому необходимо было организовать спасательные артели, которые ходили дозором по улицам и подбирали пьяных, свалившихся в снег, ибо сон мог окончиться очень плачевно. Пламенный, по прихоти которого сотни и тысячи людей перепились в ту ночь, сам подал мысль организовать такие отряды. Он хотел, чтобы Доусон хорошо этой ночью покутил, но он не был легкомысленным и принял меры, чтобы ночь прошла без инцидентов.
Как и в былые такие же ночи, он издал приказ избегать ссор и драк, а с обидчиками пригрозил расправиться самолично. Но таковых не оказалось. Сотни преданных приверженцев следили за порядком: забияк валяли по снегу и затем укладывали в кровать.
Там, во внешнем мире, когда умирают крупные промышленные тузы, все машины на их заводах останавливаются на минуту. Но Клондайк, по случаю отъезда своего полководца, был охвачен такой веселой печалью, что в течение двадцати четырех часов никакие колеса не вращались. Даже великий Офир, где работали на жалованьи тысяча человек, застыл. Наутро после той ночи ни один человек не явился на работу.
На рассвете Доусон распрощался с Пламенным. Тысячи людей, выстроившихся на берегу, натянули рукавицы, а наушники были спущены и завязаны. Было тридцать градусов ниже нуля; лед вдоль берегов утолщался, по Юкону неслись ледяные глыбы. Стоя на палубе «Ситтля», Пламенный махал рукой и кричал последнее «прости». Когда канаты были отданы и пароход понесся по течению — те, кто стоял подле Пламенного, могли видеть на его глазах слезы. Для него это было прощанием с родиной: этот мрачный-арктический край был единственной страной, какую он знал. Он сорвал свою шапку и замахал ею.
— Прощайте! — крикнул он. — Прощайте все!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава I
Пламенный прибыл в Сан-Франциско не в ореоле славы.
Не только он был забыт, но и Клондайк вместе с ним. Мир интересовался другими вещами, а события на Аляске, подобно испанской войне, утратили аромат новизны. Многое произошло с тех пор. Каждый день преподносил что-нибудь новое, и пространство, уделяемое газетами сенсационным известиям, было ограничено. Однако его радовало, что о нем не знают. В арктической игре он был крупной величиной, но насколько же эта новая игра крупнее, если человек с состоянием в одиннадцать миллионов и с таким прошлым, как у него, проходил незамеченным!
Остановившись в отеле «Сент-Фрэнсис», он был проинтервьюирован мелкими репортерами, бегавшими по гостиницам, и на двадцать четыре часа привлек внимание, благодаря коротким заметкам в газетах. Он усмехнулся про себя и стал осматриваться и знакомиться с новым порядком вещей. Он был очень неловок, но в совершенстве владел собой. К сознанию, что он является обладателем одиннадцати миллионов, — сознанию, позволявшему ему высоко нести голову, — примешивалась еще огромная самоуверенность. Ничто его не смущало; внешний блеск культуры и власти не пугал его. Это был лишь иной лик неисследованной глуши, и ему предстояло изучить ее обычаи, приметы и тропы, где могла быть хорошая охота, и дурные полосы воды и суши, которых следовало избегать. По обыкновению, женщины внушали ему страх. Он все еще был слишком напуган, чтобы приблизиться к этим лучезарным, ослепительным созданиям, которых делали доступными его миллионы. Они смотрели на него и томились, а он так искусно скрывал свою робость, что казалось, будто он держится среди них совершенно свободно. Но их привлекло не только его богатство. Он был подлинный мужчина и слишком для них необычный. Еще молодой — ему едва исполнилось тридцать шесть лет, — очень красивый, великолепно сложенный и исполненный мужественности, бьющей через край, со своей свободной походкой, приобретенной им не на тротуарах и мостовых, с черными глазами, охватывающими широкие пространства и не стесненными узким горизонтом жителей города, — он привлекал взимание женщин, бросавших на него исподтишка любопытные взгляды. Он это замечал, усмехался про себя с видом человека, которого не проведешь, и смотрел на них как на серьезную опасность. В данном случае его хладнокровное самообладание стоило ему дороже, чем борьба с голодом, холодом и наводнением.
Он приехал в Штаты не для женщин, а вести игру с мужчинами. Но мужчин он еще не изучил. Они производили впечатление мягких, физически мягких; однако он угадывал, что на деле они жестки, только эта жесткость была скрыта под внешней оболочкой мягкости. И ему казалось, что в них было что-то кошачье. Он встречал их в клубах и недоумевал, поскольку реальны добрые товарищеские отношения, скоро ли они выпустят когти, бросятся и растерзают добычу. «Интересно было бы знать, — повторял он про себя, — что сделают они все, если игра пойдет всерьез?» Он относился к ним с непонятной подозрительностью. «Они наверняка хитрецы», — решил он и по обрывкам сплетен, то и дело выслушиваемых, чувствовал, что его подозрения весьма основательны. С другой стороны, они излучали атмосферу мужественности, а ей всегда сопутствует дух честной игры. Они могли драться и пускать в ход когти во время сражения — это было вполне естественно; но почему-то ему казалось, что при этом они не отступят от правил игры. Таково было создавшееся у него впечатление — обобщение, сдерживаемое сознанием, что среди них, несомненно, имеется известный процент негодяев.
Несколько месяцев в Сан Франциско он изучал игру и ее правила и готовился сам взять в руки карты. Частным образом он даже взял несколько уроков английского языка, и ему удалось устранить самые худшие свои ошибки, хотя в момент возбуждения у него все еще срывались с языка «лишку», «наверняка» и тому подобные простонародные словечки. Он научился есть и одеваться и вообще вести себя, как подобает культурному человеку; но, несмотря на это, он остался самим собой: не слишком рассудительным, не слишком почтительным и никогда не колебался пойти наперекор условностям, если они попадались на его пути и в достаточной мере его подзадоривали. Резко отличаясь от более слабых людей, приехавших из далеких стран, он не мог почитать своеобразных оловянных богов, которым по-разному поклонялись культурные племена людей. «Тотемы» он видывал и раньше и знал им цену.
Наконец ему наскучило играть роль зрителя, и он отправился в Неваду, где в то время поднялся шум вокруг новой золотой россыпи, — «немножко их расшевелить», как он выразился. Биржу в Тонопе он шевелил всего десять дней, и за это время его бешеная игра разорила немало привычных игроков. Под конец, зажав в кулак Флориделя, он его выпустил, причем от этой операции ему очистилось полмиллиона барыша. Затем, облизнувшись, он отправился в Сан-Франциско, в отель «Сент-Фрэнсис». Кусочек показался ему вкусным, а желание участвовать в игре обострилось.
И снова газеты подняли шум вокруг его имени. Снова «Пламенный» крупными буквами красовалось в заголовках. Его окружили толпы репортеров. Были извлечены старые кипы журналов и газет, и историко-романтическая фигура Элема Харниша, Героя Снегов, Короля Клондайка и Отца Ветеранов, снова расселась на столе в миллионах домов рядом с поджаренным хлебом и завтраком. Раньше чем истек назначенный им срок, он был насильно втянут в игру. Финансисты и всякого рода дельцы — все эти отбросы, плавающие по морю спекуляции, — выползли на берега его одиннадцати миллионов. В целях самозащиты он вынужден был открыть конторы. Он их заставил насторожиться, и теперь — хочешь не хочешь — они сдавали ему карты и требовали, чтобы он вел игру. Ну что ж, играть он будет! Он им покажет, где раки зимуют, несмотря на гордые пророчества о том, как быстро его обкорнают, — пророчества, связанные с описанием его буколических способов игры и его внешности дикаря.
Сначала он вмешивался только в мелкие дела — «выжидал», как объяснил он это Хольдсуорти, приятелю, обретенному им в клубе Альта-Пасифик. Хольдсуорти выставил его кандидатуру, и Пламенный стал членом клуба. Хорошо, что вначале он играл осторожно: он был поражен множеством акул — «земных акул», как он их называл, — обвивших его кольцом. Он легко раскусывал их тайные планы, не переставая удивляться, как может находить себе добычу такое огромное число этих типов. Их нечистоплотность и мошенничество были столь очевидны, что он недоумевал, каким образом удается им подцепить кого-нибудь на свою удочку.
А затем он обнаружил, что акулы бывают разные. Хольдсуорти относился к нему скорее как к брату, чем товарищу по клубу, следил за ним, давал советы, представил его магнатам местного финансового мира. Семья Хольдсуорти жила в очаровательном бунгало около Мэнло-Парк, и сюда Пламенный приезжал в конце недели и встречал такое радушие и семейный уют, о каком никогда и не мечтал. Хольдсуорти восторженно любил цветы и был помешан на разведении премированных кур. Эта мания, поглощавшая его целиком, являлась для Пламенного поводом для постоянных шуток. К таким слабостям он относился со снисходительным добродушием; они, по его мнению, свидетельствовали о здоровой натуре человека и побуждали его сблизиться с Хольдсуорти. Преуспевающий делец, лишенный неумеренного честолюбия, — таково было мнение Пламенного о своем приятеле, — словом, человек, слишком легко удовлетворяющийся маленькими ставками, чтобы броситься когда-либо в крупную игру.
Как-то в конце недели Хольдсуорти уговорил его вступить в дело, славное маленькое дельце, кирпичный завод в Глен Эллен. Пламенный внимательно выслушал ответ своего приятеля о положении дел. Предприятие было вполне надежным, и Пламенный возражал только, что дело слишком маленькое и совсем не в его вкусе. Он вступил в него исключительно по дружбе, так как Хольдсуорти объяснил, что и сам он в нем участвует, а раз дело хорошее, то для его развития он был бы вынужден ограничить свои другие операции. Пламенный внес капитал в пятьдесят тысяч долларов. Позже он, смеясь, объяснил: «Что и говорить, меня поддели, но тут действовал не столько сам Хольдсуорти, сколько эти его проклятые цыплята и фруктовые деревья».