— Нет, ответа пока нет, — сказал парнишка. Затем посмотрел на часы и добавил: — Едва ли вы получите его сегодня.
— А почему?
— Видите ли, уже довольно поздно. К тому же трудно сказать, где может находиться человек, если он живет на другом краю света, и не всегда его можно сразу найти; и потом, видите, сейчас около шести часов, это значит, что там уже ночь.
— Да, конечно, — сказал Трейси. — Я не подумал об этом.
— Ну да, там сейчас довольно поздно: этак половина одиннадцатого или одиннадцать. Конечно, вы едва ли получите ответ сегодня.
Делать было нечего, и Трейси отправился домой ужинать. Ароматы, наполнявшие столовую, казались ему сегодня еще более омерзительными и невыносимыми, чем когда-либо, и он с радостью подумал, что скоро перестанет их ощущать. Когда ужин кончился, он не мог бы даже сказать, ел он что-нибудь или нет, и уж конечно он не слышал ни слова из того, что говорилось за столом. Сердце его ликовало, мыслями он был далеко: он вспоминал роскошные апартаменты в замке своего отца — и притом без всякого отвращения. Даже лакей в плюше, этот ходячий символ мишурного неравенства, не казался ему сейчас таким уж неприятным. После ужина Бэрроу предложил:
— Пойдемте со мной. Обещаю вам интересный вечер.
— Отлично. А куда вы идете?
— К себе в клуб.
— В какой же это?
— В Дискуссионный рабочий клуб.
Трейси слегка передернуло. Он ничего не сказал о том, что уже побывал там. Почему-то ему неприятно было вспоминать об этом. Чувства, которые он испытывал в ту пору и благодаря которым он получил столько удовольствия от посещения клуба и преисполнился такого энтузиазма, претерпели с тех пор значительные изменения и сейчас были ему настолько чужды, что перспектива вторичного посещения клуба не вызывала у него ни малейшего восторга. По правде сказать, ему было стыдно даже идти туда: общение с этими людьми, весь образ их мыслей лишь отчетливее выявят ту огромную перемену, которая произошла в нем самом. А потому он предпочел бы не ходить туда. Он опасался услышать высказывания, которые теперь прозвучат ему укором, и с радостью уклонился бы от этого посещения. Однако он не желал признаваться в своих чувствах, не желал открывать их или показывать, что ему не хочется идти, а потому он заставил себя отправиться в клуб вместе с Бэрроу, решив при первой возможности сбежать.
После того как докладчик прочел свой доклад, председатель объявил о начале дебатов на тему предыдущего собрания: «Американская печать». Это известие немало огорчило нашего отступника. Оно вызвало слишком много воспоминаний. Он предпочел бы, чтобы обсуждался какой-нибудь другой предмет. Но дебаты начались; он сидел и слушал.
Один из выступавших в прениях, кузнец по имени Томпкинс, принялся поносить всех монархов и аристократов мира за то, что эти бездушные эгоисты не желают отказываться от почестей, которых они никак не заслужили. Он сказал, что всем монархам и сыновьям монархов, всем лордам и всем сыновьям лордов должно быть стыдно смотреть людям в лицо. Стыдно за то, что они незаслуженно владеют титулами, собственностью и привилегиями в ущерб другим людям; стыдно за то, что они готовы на любых условиях сохранять свои права, бесчестно добытые в результате многовекового ограбления и ущемления народа. Далее он сказал:
— Если бы здесь был лорд или сын лорда, я хотел бы поспорить с ним и попытаться доказать ему, насколько неправильны и эгоистичны его взгляды. Я попытался бы убедить его отказаться от них, стать в ряды обычных людей, жить на равных правах со всеми, зарабатывать себе на хлеб и пренебречь той почтительностью, с какою относятся к нему благодаря этой мишуре — его титулу, ибо сам он такого отношения ничем не заслужил.
Трейси казалось, что он слышит самого себя, — ведь такие же мысли высказывал он на родине в беседах со своими друзьями радикалами. У него было такое впечатление, что кто-то записал на валик фонографа его речи и привез этот валик сюда, за Атлантический океан, чтобы обвинить его в измене и отступничестве. Каждое слово кузнеца было как удар ножом по совести Трейси, и к концу выступления совесть его превратилась в сплошную рану. С каким глубоким состраданием говорил оратор о порабощенных и угнетаемых миллионах людей, населяющих Европу, вынужденных сносить презрение какой-то жалкой кучки, этого класса владык, установившего свои троны на залитых солнцем вершинах, куда остальным заказаны пути! А ведь Трейси сам частенько высказывал те же мысли. Сострадание, звучавшее в голосе этого человека, и слова, которые он подбирал для выражения своих чувств, были сродни тому состраданию, что в свое время жило в его сердце, и тем словам, что слетали с его собственных уст, когда он думал об угнетенных.
Обратный путь два новых друга совершили в мрачном молчании. Для Трейси это молчание было сущим благом. Он ни за что не согласился бы нарушить его, ибо его, как огнем, опалял стыд. Он все повторял про себя: «До чего же трудно что-то на это возразить… просто невозможно! Ведь действительно низко, бессовестно, эгоистично пользоваться незаслуженными привилегиями, и все же… все же… А черт, только подлец…»
— Какую дурацкую речь произнес этот Томпкинс! — воскликнул вдруг Бэрроу.
И восклицание это было как целительный бальзам для смятенной души Трейси. Ничего более приятного ваш несчастный колеблющийся юный отступник никогда в жизни не слыхал, ибо слова эти смывали с него пятна позора, а когда собственная совесть отказывается тебя оправдать, лучшей услуги не придумаешь.
ebooksa