Том 7. Американский претендент. Том Сойер за границей. Простофиля Вильсон

«Сенатор» все не уходил. Ему было жаль молодых людей: они, бедненькие, проскучали весь вечер. И, будучи человеком доброй души, он старался развеселить их хотя бы сейчас и как-то рассеять неприятное впечатление, которое не могло не остаться у них от обеда. Он пытался поддерживать беседу и даже пытался шутить. Но они отвечали вяло, без всякого энтузиазма. Тогда он тоже решил сдаться и уйти: такой уж, видно, сегодня день, будто специально предназначенный для провалов и неудач.

Но когда Гвендолен поспешно встала и, благословляя его в душе, с сияющей улыбкой спросила: «Неужели вы уже уходите?», Хокинс подумал, что покинуть ее в такую минуту было бы величайшей жестокостью, и снова сел.

Он хотел было что-то сказать и… и не сказал. Все мы бывали в таком положении: он и сам не знал, почему он вдруг понял, что его решение остаться было ошибкой, — просто он это понял, твердо понял. Итак, он пожелал молодым людям доброй ночи и вышел, раздумывая о том, что же такое он мог сделать и отчего сразу так изменилась атмосфера. Дверь еще не успела за ним закрыться, как влюбленные уже стояли рядом и смотрели на дверь — смотрели с глубокой благодарностью, выжидая, когда же она закроется, считая секунды. И как только она закрылась, они бросились друг другу в объятия и замерли — сердце к сердцу, уста к устам…

— О боже! Оно целует ее!

Никто не услышал этого восклицания, ибо Хокинс, которому оно принадлежало, не выговорил его, а только подумал. Дело в том, что, уже закрыв дверь, он снова приоткрыл ее, решив все-таки спросить, что же такого он сказал или сделал, и извиниться за свой промах. Но он не вошел, а, потрясенный, ошарашенный, бесконечно несчастный, повернулся и, спотыкаясь, побрел прочь.

Глава XXII

Пять минут спустя он уже сидел у себя в комнате возле стола, уронив голову на скрещенные руки, в позе предельного горя и отчаяния. Слезы градом катились из его глаз, и время от времени рыдание нарушало тишину.

— Я знал ее совсем крошкой, — наконец пробормотал он, — она еще так часто влезала ко мне на колени. Я люблю ее, как родное дитя, и вот теперь… О, бедное, бедное создание! Я не в силах этого вынести! Она отдала свое сердце этому паршивому материализованному призраку! И почему только мы об этом не подумали? А с другой стороны, как мы могли об этом подумать? Кому бы это могло прийти в голову? Никому. Нельзя же, например, представить себе, чтобы человек мог влюбиться в восковую куклу, а ведь это даже и не кукла.

И он продолжал горевать, время от времени изливая свои чувства вслух:

— Это случилось, случилось, и ничем теперь не поможешь, ничем не предотвратишь. Если бы у меня хватило духу, я убил бы его. Но и это не выход. Она любит его, она считает его настоящим, реальным человеком. И если она его лишится, она будет горевать о нем, как о живом. А кто сообщит об этом родителям?! Только не я, — я скорее умру. Селлерс — лучший человек, какого я когда-либо знал, я не смогу… О господи, это разобьет ему сердце. Да и Полли тоже. Вот что получается, когда связываешься со всякой чертовщиной! Если бы не Селлерс, это чучело до сих пор жарилось бы на сковороде в аду. И как это люди не чувствуют, что от него несет серой? Я, например, иной раз просто не могу находиться с ним в одной комнате: от него так разит, что можно задохнуться.

Помолчав немного, он разразился новой тирадой:

— Словом, теперь ясно одно. Материализацию на этом надо прекратить. Если уж Гвендолен суждено выйти замуж за привидение, пусть выходит за приличное, средневековое, вроде этого, а не за какого-нибудь ковбоя и вора, в которого превратится эта протоплазма, если Селлерс станет продолжать свои опыты. Правда, если работы прекратятся, компания потеряет на этом пять тысяч долларов, но счастье Салли Селлерс стоит куда дороже.

Тут он услышал шаги Селлерса и взял себя в руки.

— Ну, должен признаться, я немало озадачен, — сказал Селлерс, садясь. — Он ел — в этом нет сомнения. Правда, не ел, а ковырялся в тарелке, как делают люди, у которых нет аппетита, но все-таки что-то глотал, а это уже чудо. Теперь возникает вопрос: куда девается то, что он заглатывает? Именно так: куда это девается? Мне кажется, что мы еще далеко не знаем всего, что таит в себе мое потрясающее открытие. Но время покажет — время и наука. Нужно только наблюдать за ним и не торопиться.

Но как ни старался Селлерс, ему не удалось вызвать у Хокинса интереса к волновавшей его проблеме, — тот продолжал сидеть мрачный и подавленный. Наконец полковник затронул тему, которая заставила Хокинса насторожиться.

— Мне он начинает нравиться, Хокинс. Это человек поразительной силы воли, просто гигант. Под его внешней бесстрастностью таится самый смелый ум, какой когда-либо знало человечество, — это настоящий Клайв! Да, я восхищаюсь им, восхищаюсь его характером, а ты знаешь, что за восхищением следует любовь. Мне кажется, что я его очень полюблю. И знаешь, у меня недостанет духу превратить такую личность в вора, будь то за деньги или за что-нибудь еще! Вот я и пришел просить тебя, не согласишься ли ты отказаться от награды и оставить этого бедного малого?

— В том состоянии, как сейчас?

— Ну да, не материализовать его дальше и не доводить до наших дней.

— Вот вам моя рука! Я согласен от всего сердца.

— Я никогда этого не забуду, Хокинс, — сказал старый джентльмен, с трудом удерживая голос от дрожи. — Ты приносишь мне великую жертву, и жертву для тебя нелегкую, но я никогда не забуду твоего великодушия, и, если буду жив, ты не пожалеешь об этом, можешь не сомневаться.