— О господи! Вашингтон, да что ты таишься, почему не хочешь сказать мне, в чем дело? Неужели ты меня стесняешься и не доверяешь старому другу? Или, думаешь, я не способен хранить тай…
— Никакой тайны тут нет, просто вы не даете мне ска…
— Вот что, милый друг, я знаю род людской и знаю, что если человек является в Вашингтон — все равно откуда, хоть из рая, не говоря уже о Становище Чероки, — значит, ему что-то
— Место сортировщика кремней?
— Да. Должность эта была учреждена в прошлом веке во время войны за независимость. Кремни для ружей в ту пору посылали в военные форты из столицы. Это и по сей день делается: хотя кремневое оружие давно вышло из употребления, а форты пришла в полную негодность, декрет-то ведь никто не отменял — о нем попросту, понимаешь ли, забыли, — а потому в места, где некогда стоял форт Тайкондирога и прочие, которых сейчас и в помине нет, по-прежнему посылают шесть кварт кремней в год.
— Вот ведь как странно может получиться, — помолчав немного, задумчиво промолвил Вашингтон, — метить на должность посланника в Англии с двадцатитысячным содержанием в год и не получить даже места сортировщика кремней для ружей с содержанием…
— Три доллара в неделю. Такова жизнь, Вашингтон! Люди стремятся к чему-то, борются — конец один: метил попасть во дворец, а утонул в сточной канаве.
Снова воцарилось молчание; оба задумались. Затем Вашингтон с живейшим сочувствием сказал:
— Итак, вы приехали сюда вопреки своей воле, из чувства патриотического долга, идя навстречу желаниям эгоистичных людей, и что получили в награду? Ничего.
— Ничего? — Полковник даже встал, чтобы лучше выразить всю безграничность своего удивления. — Ни-чего, Вашингтон? А скажи на милость, быть Постоянным Членом — и притом
Теперь настала очередь Вашингтона удивляться. Он положительно онемел, однако его широко раскрытые глаза и почтительное восхищение, читавшееся на лице, были выразительнее любых слов. Это подействовало как бальзам на оскорбленное самолюбие полковника, и он с довольным и умиротворенным видом снова опустился в кресло. Затем, нагнувшись к собеседнику, он внушительно произнес:
— А чего же еще, по-твоему, следовало ждать человеку, прославившемуся биографией, не имеющей себе равных в мировой истории, — человеку, пользующемуся, так сказать, постоянной дипломатической неприкосновенностью, ибо пусть на короткое время, но благодаря своим петициям он был связан со всеми дипломатическими постами, какие имеются в распоряжении нашего правительства, начиная с чрезвычайного посла и полномочного министра при Сент-Джеймском дворе и кончая консулом на скалистом островке, в Зондском проливе, так называемом Острове Птичьего Помета, там и жалованье платят пометом, — только островок этот исчез вследствие вулканического извержения за день до того, как добрались до моей фамилии в списке претендентов на этот пост! Естественно, что я мог рассчитывать на нечто равно великое, соответствующее масштабам моей уникальной и славной биографии, — и я это получил. Волею всего нашего общества, по требованию народа, — а это такой могучий рычаг, который опрокидывает все законы и декреты, и приговор его не подлежит обжалованию, — я был назначен Постоянным Членом Дипломатического Корпуса при республиканском правительстве Соединенных Штатов Америки, а в Корпусе этом представлены все многочисленные государства и цивилизации нашего земного шара. Меня тогда до самого дома провожали с факелами.
— Чудесно, полковник, просто чудесно:
— Это самый высокий официальный пост, какой существует на земле.
— Еще бы, и самый значительный.
Вот именно. Ты только подумай: нахмурюсь — и начинается война; улыбнусь — и сражающиеся народы складывают оружие.
— Это ужасно. Я имею в виду ответственность, конечно.
— Сущие пустяки. Ответственность никогда не была для меня бременем: я привык к ней, давно привык.
— Но работа — работа! Ведь вам, наверно, приходится присутствовать на всех заседаниях?
— Кому, мне? Да разве русский император присутствует на собраниях губернаторов своих провинций? Он сидит дома и изъявляет свою августейшую волю.