Прискакал он в Вашингтон, поставил лошадь в конюшню и явился со своим письмом прямо на дом к президенту. Там ему говорят, что президент сейчас в Капитолии и как раз собирается ехать в Филадельфию, так что если он хочет застать его, то пускай ни минуты не медлит. Тут Нату просто дурно стало. Лошади-то при нем нету, и он прямо не знает, что делать. Вдруг откуда ни возьмись подъезжает какой-то негр в старой, обшарпанной карете. Нат не растерялся. Кинулся он к негру, да как заорет:
— Полдоллара, если ты доставишь меня к Капитолию за полчаса, и еще четверть доллара в придачу, если довезешь меня за двадцать минут!
— Идет! — отвечает негр.
Нат вскочил в карету, захлопнул дверцу, и они со страшным грохотом и треском понеслись вперед по самой скверной дороге, какая только есть на свете. Нат просунул руки в петли, вцепился в них что было силы, но вдруг карета натыкается на камень, взлетает в воздух, дно у нее отваливается, а когда она снова упала вниз, ноги Ната очутились на земле, и он видит, что если не поспеет за клячами, то тут ему и крышка. Он до смерти перепугался, однако взялся за дело, не за страх, а за совесть: уцепился за петли, ноги у него так и замелькали. Бежит он во весь дух и что есть силы орет кучеру: останови, мол; да и народ на улицах тоже вопит — ведь все видят, как он под каретой ногами перебирает, а голова и плечи — из окон видать — внутри болтаются, и все понимают, какая страшная грозит ему опасность. А кучер-то — чем громче они кричат, тем громче он гикает, пуще прежнего понукает своих кляч, а сам орет не своим голосом: «Вы не бойтесь, хозяин, уж я вас к сроку доставлю, вы не беспокойтесь!» Ему-то кажется, будто все его подгоняют, и понятно — он из-за своего крика ничего расслышать не может. И вот таким порядком несутся они вперед, и тот, кто это видит, просто холодеет от ужаса, а когда они наконец подъехали к Капитолию, то все сказали, что еще никто никогда так быстро не ездил. Лошади стали, Нат в полном изнеможении свалился наземь, а когда его вытащили, он был весь в пыли, в лохмотьях и босой, но зато он успел как раз вовремя, захватил президента, вручил ему письмо, и все вышло как следует — президент тут же его помиловал; и Нат дал негру полдоллара прибавки вместо четверти — он ведь понимал, что, не будь этой кареты, ему бы ни за что не попасть туда к сроку.
Да, это было замечательное приключение, и Тому Сойеру приходилось всячески козырять своей раной, чтобы не ударить лицом в грязь.
Так вот, мало-помалу слава Тома начала меркнуть, потому что у людей появились новые темы для разговоров — сперва скачки, потом пожар, потом цирк, потом большой аукцион невольников, а сверх всего затмение, — ну, и тут, как всегда бывает в подобных случаях, устроили молитвенное собрание, и уж теперь никто больше не говорил о Томе, а он просто вне себя был от возмущения.
Вскоре Том совсем загрустил и целыми днями ходил как потерянный, а когда я стал спрашивать, из-за чего он так мается, он сказал, что у него скоро сердце разорвется от тоски: годы, мол, идут, он стареет, никто нигде не воюет, и не видит он никакого способа покрыть себя славой. Сказать по правде, все мальчишки про себя так думают, но я никогда еще не слыхал, чтобы кто-нибудь взял да прямо так и сказал об этом.
Ну вот он и принялся выдумывать разные планы, как бы ему стать знаменитостью, — и очень скоро его осенило, и он предложил принять меня и Джима. Том Сойер всегда был человеком щедрым и великодушным. Есть много ребят, которые подлизываются к тебе, если у тебя что-нибудь хорошее завелось, но когда им самим случится наткнуться на что-нибудь хорошее, они тебе ни слова не скажут, а постараются все это прикарманить. Но за Томом Сойером этого греха никогда не водилось.
Бывают же такие люди — будет он ходить вокруг, глотая слюнки, когда у тебя появилось яблоко, и выпрашивать огрызок, но уж если яблоко попалось ему, а ты попросил огрызок у него и напомнил, как однажды тоже давал ему огрызок, он тебе такую рожу состроит, да еще и скажет, что век будет тебя помнить, но вот только огрызка ты не получишь. Но, между прочим, я заметил, что им всегда за это воздается. Подождите — сами увидите. Том Гукер всегда так поступал, и что же? — не прошло и двух лет, как он утонул.
Ну вот, отправились мы в лес, и Том рассказал нам, что он придумал. Он придумал стать крестоносцем.
— А что это такое — крестоносец? — спрашиваю я.
Посмотрел он на меня с презрением, — он всегда так делает, если ему стыдно за человека, — и говорит:
— Гек Финн, неужто ты не знаешь, что такое крестоносец?
— Нет, — говорю, — не знаю и знать не хочу. До сих пор я без них обходился и, как видишь, жив и здоров. Но как только ты мне скажешь — я узнаю, вот и хорошо будет. Не понимаю, зачем стараться узнавать про разные вещи и ломать себе голову над ними, если они, может, никогда мне и не понадобятся? Вот, например, Ланс Уильямс — научился он говорить на языке индейцев чокто, да только у нас тут никогда ни одного чокто не бывало, покуда не явился один — рыть ему могилу. Ну, так что же это такое — крестоносец? Но только я тебя предупреждаю: если на него требуется патент, то ты на нем много не заработаешь. Вот Билл Томпсон…
— Патент! — говорит он. — В жизни не видывал такого идиота. При чем тут патент? Крестоносцы ходили в крестовые походы.
«Уж не спятил ли он?» — подумал я было. Но нет, он был в полном сознании и спокойно продолжал:
— А крестовый поход — это война за то, чтобы отобрать Святую Землю у язычников.
— Какую именно Святую Землю?
— Ну, просто Святую Землю — она только одна и есть.
— А нам-то она на что?
ebooksa