Потерянный горизонт

— Если оно будет недолгим и если оно действительно неизбежно, тогда, естественно, придется потерпеть в меру наших сил.

— Очень-очень разумно, поскольку мы ничего иного и не желаем, кроме как сделать для вас и ваших друзей приятной каждую минуту, которую вы здесь проведете.

— Все это очень мило, и, повторюсь, не могу сказать, чтобы лично меня это не устраивало. Здесь много нового и необычного, и в любом случае нам нужен некоторый отдых.

Он взглянул вверх на сверкающую пирамиду Каракала. В ярком лунном свете казалось, достаточно протянуть руку, чтобы дотронуться до нее, — так отчетливо выделялась она на фоне простиравшейся за нею глубокой синевы.

— Завтра, — сказал Чанг, — вы, возможно, найдете все это еще более интересным. А что до отдыха, то в мире едва ли сыщется много мест, где можно лучше, чем здесь, избавиться от утомления.

Действительно, пока Конвэй продолжал любоваться горой, глубокий покой окутывал его. Будто зрелище завораживало душу не меньше, чем глаза. Стояло почти полное безветрие, так не похожее на штормовые порывы прошлой ночи. Долина представилась ему защищенной со всех сторон гаванью, над которой маяком высился Каракал. Сходство еще более возросло, когда вершина горы засверкала голубым блеском, — ледник отражал лунный свет. Что-то толкнуло Конвэя осведомиться о буквальном смысле названия горы, и ответ Чанга прозвучал как эхо его собственных мыслей.

— На диалекте долины «Каракал» означает «Голубая луна», — объяснил китаец.

Конвэй ни с кем не стал делиться своим заключением о том, что обитатели Шангри-ла каким-то образом были осведомлены о предстоявшем прибытии их группы и ждали их. Сначала он думал: сказать надо, и это важно. Но к утру сознание важности сделанного открытия уже мало его трогало. Все это сохраняло разве что чисто теоретическое значение, и он не захотел стать источником еще большего беспокойства своих спутников.

Он думал, что место, куда они попали, поистине странное, что поведение Чанга прошлым вечером далеко не обнадеживало и что они, в сущности, пленники пока здешние власти не захотят посодействовать их возвращению. Было ясно: на нем лежала обязанность побудить монастырское руководство к этому. В конце концов, он ведь являлся представителем правительства Великобритании, и никуда не годилось, чтобы обитатели тибетского монастыря отказывали ему в удовлетворении законной просьбы… Таков, несомненно, был официальный взгляд на вещи. И его следовало держаться. А какая-то часть личности Конвэя всегда стремилась соответствовать общепринятому мнению.

Никто лучше его не умел сразу войти в роль сильного человека, коль скоро этого требовала обстановка. Сейчас его память восстанавливала последние дни перед эвакуацией. Его поведение тогда должно было обеспечить ему по меньшей мере возведение в рыцари и посадить кого-то за сочинение книги под названием «С Конвэем в Баскуле», с последующим присуждением ей премии школы Хенти.[18] Принять на себя руководство десятками людей всех рангов и состояний, взять их под защиту и приютить в тесном помещении консульства, оградить от разбушевавшихся повстанцев, от агитаторов, пылающих ненавистью к чужеземцам, а потом запугать и умаслить главарей мятежа, добиться, чтобы они разрешили вывезти всех по воздуху, — это, он чувствовал, было отнюдь не малым достижением. Не исключено, что, дергая за ниточки и сочиняя бесконечные рапорты, он смог бы кое-что извлечь из случившегося — к очередному сроку новогодних награждений.

По крайней мере его поведение тогда завоевало пылкое восхищение Мэлинсона. К сожалению, теперь молодой человек испытывал еще большее разочарование. Жаль, конечно, но Конвэй знал: он нравится окружающим лишь потому, что они его не понимают. Он вовсе не принадлежал к числу по-настоящему твердых деятелей, тех самых людей с тяжелой челюстью, которые всегда готовы пустить в ход молоток и клещи строителей империи. Сходство возникало лишь в пределах одноактной пьесы, разыгрывавшейся время от времени по договоренности с судьбой и министерством иностранных дел. И за зарплату — размер ее каждый мог узнать из статистического справочника Уитакера.

Истина же состояла в том, что загадка Шангри-ла и его собственного здесь появления все больше его очаровывала. Во всяком случае, ему трудно было уловить в себе хоть какие-нибудь признаки огорчения. Служба постоянно забрасывала его в разные уголки мира, и чем более разные они были, тем меньше, как правило, он страдал от тоски. Чего же тогда брюзжать, если случайно, а не из-за клочка бумаги из Уайтхолла он оказался в самом странном из всех виденных им мест?

Да он и на самом деле не был недоволен. Поднявшись утром и увидев в окне мягкое голубое небо, он почувствовал, что ему вовсе не хочется оказаться где-то еще, скажем, в Пешаваре или на Пиккадилли. Он был рад отметить, что ночной отдых умиротворяюще подействовал и на других. Барнард отпускал веселые шутки насчет постелей, ванн, завтрака и прочих удобств, обеспеченных здешним гостеприимством. Мисс Бринклоу признала, что самое тщательное обследование выделенных ей апартаментов не позволило обнаружить ни одного из тех изъянов, которые она ожидала найти. Даже Мэлинсон изображал грустное полупримирение.

— Видимо, — бормотал он, — сегодня мы так и не выберемся, если кто-нибудь не сделает решительного шага. Здесь нас окружают восточные люди. От них не добиться быстрых и эффективных действий.

Конвэй принял это замечание. Мэлинсон покинул Англию почти год назад. Достаточно давно, чтобы прийти к подобному выведу. Вероятно, он повторял бы то же самое и после двадцати лет жизни на Востоке. И это, конечно, соответствовало истине — до некоторой степени. Но сам Конвэй вовсе не считал, будто восточные люди отличаются чрезмерной нерасторопностью. Скорее он придерживался мнения, что англичане и американцы наседают на этот мир, пребывая в состоянии непреходящей горячки. Он едва ли мог рассчитывать, будто какой-нибудь его соплеменник-европеец разделит его мнение. Но сам убеждался в этом все больше — с годами и приращением опыта. С другой стороны, правдой было и то, что Чанг показал себя мастером тянуть время и что для нетерпения Мэлинсона имелись веские причины. Конвэю хотелось бы разделить чувства юноши. Это существенно облегчило бы тому жизнь. Он сказал:

— Наверное, нам лучше подождать и посмотреть, что принесет день. Видимо, слишком оптимистично было надеяться, будто они пошевелятся ради нас еще вчера вечером.

Мэлинсон обжег его взглядом.

— Кажется, вы полагаете, я глупо выглядел со своими настойчивыми требованиями? Иначе я не мог. Мне показалось, да и сейчас кажется: этот друг-китаец ведет себя чертовски подозрительно. Удалось вам выжать из него что-нибудь вразумительное, когда я ушел спать?

— Мы беседовали недолго. Большей частью его речь была туманной и ни к чему не обязывающей.

— Сегодня нам надо будет поскрести его как следует.