Восемь минут тревоги

— Последние десять лет башней не пользовались ни разу, — добавил он в заключение. — Так объяснил мне Пулатов.

— Это кто, искусствовед? — озадаченно спросили из горсовета.

— Мой старшина, — учтиво, но в то же время и с гордостью поправил Лагунцов. — А уж он в этом толк знает, даром у него ничего не пропадает. Наверно, кое-кто и считает башню картинкой, — сказал он на всякий случай, — но у нас не бывает туристов. К тому же я прошу ее не для украшения. Кому, скажите, нужен красивый пень на дороге? А мне некуда ссыпать на зиму картошку…

На другом конце провода озадаченно переспросили: что подразумевается под картошкой? Лагунцов едва не рассмеялся — так понимающе прозвучал вопрос, словно капитан и впрямь зашифровал своей картошкой боевую технику или боеприпасы.

Излишний напор тоже был ни к чему, он мог привести к обратному результату, и Лагунцов, выдержав для приличия короткую паузу, пояснил про картошку. Раньше, на первой своей заставе, часть урожая картошки Лагунцов с солдатами закапывал в землю. Обыкновенно закапывал в обыкновенную землю, как это всегда делают рачительные хозяева в деревнях. Заранее сколачивали ящики, в земле рыли яму и ссыпали. Часть урожая — в хранилище, а часть — в яму. Польет землю дождь, укроет снег, а к маю выроешь — чудо, а не картошка, будто только что с поля: ни ростка нет на ней, ни вмятинки, сочная, пахнет степью…

Старшина Пулатов, поначалу внимательно вбиравший в себя рассказ Лагунцова, без дипломатии подвел итог: здесь не зароешь. Топь. Снег изредка упадет, и то слой тоньше простыни. Но рассказ старшины не возымел своего действия — Лагунцов уже закончил телефонный разговор и положил трубку.

Башню заставе отдали — просят люди, значит, надо. Самого пригласили зайти, как выкроится свободное время. Время не выкраивалось до тех пор, пока начальник отряда Виктор Петрович Суриков, возвращаясь с соседнего участка границы, не завернул к нему на заставу и не сказал вслед за приветствием:

— Похоже, вписались в местные условия? С обеспечения тыла начали, с картошки. Правильная линия, а?

Вскоре начальник отряда уехал, и Лагунцов решил, что самое время съездить в горсовет, хотя заботы связали его по рукам и ногам, не оставляя свободной минуты, чтобы оглянуться, просто отдохнуть за письмом к жене Леночке, недавно защитившей диплом и гостившей у родственников на Урале…

Когда его машина остановилась на площади перед горсоветом, то Лагунцов, не выходя из нее, с минуту молча рассматривал это современное здание из стекла и бетона, с сияющей табличкой у входа. Он мысленно прокладывал, как радиус от центра круга, тропочку к тому, что ждало его за незнакомыми стенами, прикидывал, что скажет там, чем будет рапортовать, и, пожалуй, впервые твердо, убежденно подумал: нет, не гость он тут, а хозяин. Хозяин потому, что отныне он в ответе за жизнь заставы. За людей. За свой участок границы.

Давно это было, шесть лет назад… Целых шесть лет! Разве? Надо же! А Лагунцову иногда казалось: его годы остановились. Солдаты каждый год уезжают и приезжают, и оттого это обманчивое впечатление, будто все они находятся в одной непрерывной, нескончаемой жизненной поре — восемнадцатилетии, даже смешно…

Смешно, но не весело: свои-то годы уходят. Хотя… Это ведь сказать просто: уходят годы. А вдуматься — не просто уходят, но и уносят что-то: силы уносят, бодрость…

Лагунцов потерял годы, но приобрел опыт, мудрость житейскую. А сколько раз сжималось его сердце, каменело, чтобы он мог выстоять в схватке с нарушителем! И безжалостная пуля его кусала, и тонул он в речке, и чего-чего только не было за годы службы на границе! И слезы были, когда на его глазах умирал от раны друг, с которым их вместе свела пограничная тропа, и злость, что не сумел оградить… Чем измерить виденное и пережитое? Есть ли такие слова, чтобы разом все это выразили? Нет таких слов, а если и есть, то они — если вдуматься хорошенько — лишь жалкая компенсация, а не эквивалентный обмен, и потому не нужны Лагунцову. Не нужны. Ибо давно отзвенело, бабьим летом промелькнуло все то, чем жил он в курсантские годы. А проблемы? Проблемы остались. Да вот одна из них — замполит подал рапорт на учебу в академию. Что делать ему, Лагунцову?..

ДОЧЬ

Из-под зеленого газика торчали наружу только подошвы сапог с ободочками желтых гвоздей да слышались тугие завертки гаечного ключа, клацающего по металлу. Оленька подошла поближе, наклоняя головку, присела почти до земли, но никого не признала. Спросила невидимого солдата:

— А ты чего туда забрался? Тебе, что, Лагунцов приказал?

Шофер, Миша Пресняк, сдвинул ноги в сторону, посмотрел из темноты на дочку начальника заставы, улыбнулся:

— Нет, Лагунцов не приказывал. Я сам. Лошадка вот моя расковалась. Надо подковать, а то далеко на ней не ускачешь.

Оленька с сомнением хмыкнула, подождала, пока Пресняк довернул последний болт и выбрался наружу.

Была она в голубеньком клетчатом пальто, желтой вязаной шапочке с помпоном, от холода то и дело шмыгала носиком.