Пьеса очень увлекла зрителей; я увидел десятки оживленных лиц. Дондуп восхитительно ясно объяснял каждый этап действия. Я не знаю, что меня больше тронуло, пьеса или ее отражение в глазах детей, пастухов, женщин и стариков. Вся эта часть истории, затронувшая великие, вечные человеческие темы, была полна самой исключительной и самой глубокой поэзии. Прежде всего она обращалась к великой теме конфликта между небесной и земной любовью. Великодушные поступки совершались и мучительные прощания произносились в атмосфере непрерывных чудес и сверхъестественных явлений. Законы природы были нарушены; птицы говорили, реки приносили вести, цветы понимали, ветер давал советы. Наконец тибетское воображение отдалось одной из своих любимых тем – теме чудовищных, ужасных демонов, – и танцоры в масках стали скакать, крича и кружась по площади, а испуганные дети с визгом хватались за шеи матерей.
Кенраб проснулся на минуту от тяжелого забытья и посмотрел на демонов.
– Кушог-сагиб мне не поверит, – сказал он, – но кангчен ри ла, на больших ледяных горах, демоны танцуют именно так. Я видел их собственными глазами.
Потом он опять заснул. Я вполне убежден, что Кенраб видел демонов. Кто не проецирует внутреннюю вселенную на внешний мир?
Наконец съехались самые знатные дамы округи: жена начальника почты – маленькая женщина из Непала, увешанная золотыми ожерельями и браслетами, госпожа Йише и дочери старосты. Считается шикарным явиться после полудня, когда солнце не слишком жаркое и как раз начинаются самые волнующие эпизоды пьесы, и сказать: «Но, дорогие мои, видели бы вы прошлогоднее представление в Шигадзе!» или «Но это просто нелепо! Вот в Лхасе…». У женщин на плечах висели младенцы (как в Японии), и, когда младенцы просыпались, они их качали, не прекращая разговора (как в Японии). Тобчен, «царь» не сюжета, а постановки, в конце концов устал. Он то и дело присаживался, выпивал чанга и говорил свои слова, держа в руке шляпу, как старик, молящийся в церкви, думая о чем-то другом.
Драма приближалась к концу. Страдания Тримикундена отнюдь не уменьшались, но рано или поздно он снова отправился домой. Однако на этом этапе он встретился со своим самым суровым, самым возвышенным испытанием. Спускаясь с горы Хашанг, он повстречал нищего и не могу ему дать ничего, кроме собственных глаз. (Танец нищего с его подаренными глазами в руках незабываем.) И тут стали происходить чудеса. К Тримикундену вернулось зрение, и он снова нашел детей. Злой царь Чингтри Цангпо раскаялся и вернул самоцвет царю Бете, и все закончилось с большим великолепием.
Последние строчки пропели уже после того, как солнце село за ели на склоне горы. Актеры, измученные восемью часами поэзии и танцев, сняли свои костюмы и маски, и мальчишки смогли наконец-то бегать по площадке с криком и смехом.
Глава 10
Таинственный бон
Надписи на стенах раскрывают душу страны. Естественно, что в Италии, стране чрезвычайного индивидуализма, путешественник видит стены, сплошь разрисованные буквой W, что означает viva (да здравствует) то-то и то-то, и буквой М, что значит morte (смерть) тому-то и тому-то, и буквы W часто переделывают в М и наоборот, и все в конечном итоге превращается в неразборчивые каракули. Естественно, что в некоторых северных странах, дисциплинированных, путешественник находит надписи в парках со словами shon («красиво») и стрелкой-указателем; также естественно, что в Индии, где веками существовала вера в очищающую силу слов, на вокзалах встречаются такие плакаты: «Ведите себя хорошо, потому что только так можно заслужить доверие окружающих».
В Тибете можно встретить надписи любого рода, написанные мелом на стенах, нарисованные на дверях, выложенные рядами белых камушков на горах и вырезанные на каменных стенах. Но они всегда религиозные: «О сокровище в цветке лотоса», или «Долгой жизни нашему дорогому защитнику» (далай-ламе), или «Почитай Три драгоценности» (Сенге, Что, Гедун – Будда, дхарма, община). Свастики правые и левые тоже встречаются часто. Свастика – очень древний символ, который немцы взяли у Востока; в Китае, Тибете и Японии она ассоциируется буддизмом. Правую свастику использует Гелуг; «нереформированные» школы обычно используют свастику, указывающую в другую сторону.
Иногда, однако, можно увидеть левостороннюю свастику в деревнях или на дверях домов, которые не принадлежат ни к каким ламаистским школам. В таких случаях, вместо знакомой мантры «Ом мани падме хум», вы увидите «Ом матри салей ду». Там будут такие же менданги, такие же чортены, такие же тарчо, и, может быть, вы даже найдете небольшой монастырь в округе, но знайте, вы находитесь в районе, где сохранился первоначальный тибетский культ – религия бон.
Все связанное с боном чрезвычайно интересно. В течение многих веков буддизм сильно модифицировал его (и в свою очередь оказался под его влиянием). Буддизм полностью выжил его в некоторых районах и ограничил в других, но ему не удалось разделаться с ним до конца. Тут и там все еще находятся семьи, традиционно принадлежащие к бону, и целые районы и деревни, где придерживаются исключительно бона. Пемоганг («Коленный холм»), деревню недалеко от Ятунга, преимущественно населяют бонпо, приверженцы религии бон. Я пошел туда сегодня утром. Из Ятунга я немного прошел по караванному пути, оставил его на дне долины и несколько часов карабкался по каменистой ослиной тропке, которая извивалась среди сухих зарослей и скалистых пропастей. Внизу подо мной открывалась долина, становясь все более грандиозной с каждой минутой, а рев потока переходил в глубокий, непрерывный, но неразличимый рокот. Одновременно казалось, что горные пики на той стороне долины поднимаются и приобретают более величественные пропорции. Вдалеке виднелся Кундуганг, покрытый льдом и снегом. Я набрел на ельник и вышел на плато у подножия каких-то высоких гор. Здесь среди ячменных полей и пасущихся яков лежали три деревни: Киримце, Гангку и Пемоганг. Киримце и Гангку – обычные тибетские деревни с маленькими буддийскими храмами. Но Пемоганг – исключение; это приют бона.
Пока шло время, погода, сначала великолепная, постепенно портилась, и, когда я дошел до Гангку («Девять хребтов»), небо плотно затянули тучи. Пейзаж был мрачен. Пемоганг виднелся вдали, на другом конце плато. Это деревня примерно из двадцати домой, и все ее жители – крестьяне. Я подошел к ней по тропинке, змеившейся среди зарослей шиповника и полей ячменя, но она все равно казалась ужасно далекой.
Любой, кто пытается почувствовать скрытую душу мест, по которым путешествует, знает, как глубоко в нем поселились местные боги. Да, бог создал людей, но и люди тоже создали бога. На самом деле высшая и конечная цель каждой цивилизации – создать бога. В его личности сублимируются поэтические видения, соборы мысли воздвигаются в его честь, и самые возвышенные выражения красоты стремятся его изобразить. Наконец, бог возвращается к человечеству, наполняя долины, моря, леса и города жизнью и вдохновением.
Может быть, потому, что буддизм как религия имеет такое глубокое и широкое значение; может быть, потому, что буддийское искусство, как и христианское искусство, подарило человечеству некоторые из самых памятных свидетельств о том, до каких высот может подняться вдохновение; может быть, из-за многих великих личностей, которые наделили его простором, светом и метафизической гордостью, может быть, по этим и другим причинам, о которых мне неизвестно, я всегда чувствовал что-то знакомое и приятное в долинах Тибета, почти как если бы я родился и воспитывался там, а не во Флоренции. Но по дороге к Пемогангу я чувствовал, что это незнакомая цитадель, возможно, даже враждебной вселенной, возможно, глупой, злой или коварной. То малое, что я знал о религии бон, не вдохновляло. В древние времена они приносили человеческие жертвы. Были странные связи между манихейством и шаманизмом. Их мир населяли добрые и злые силы, занятые вечной борьбой. Как говорят в народе, они были некромантами и экзорцистами, заклинателями змей и специалистами по приготовлению ядов. Это были оккультные, демонологические этруски Азии.
Я испытывал похожие чувства, когда впервые приблизился к деревне айнов в Хоккайдо в Северной Японии. Я знал об этом первобытном туземном культе с его непонятной персонификацией огня, моря, гор, воды, разных болезней, хижин, в которых они живут, и, наконец, о культе медведя, которого заботливо растят во всех деревнях айнов, а потом убивают и поедают на ритуальных пиршествах, чтобы установить союз с невидимым, – дикая и варварская форма теофагии. Но потом я узнал айнов получше и познакомился с их легендами и миром, и постепенно долины и горы Хоккайдо начали говорить со мной собственными голосами. Это уже было не просто место на карте, и мое чувство неизвестности, моя подозрительность сошли на нет. Капуи – боги айнов – оказались, как и сами айны, простыми, вспыльчивыми и авантюрными, игривыми или свирепыми, но скорыми на прощение и в любом случае совершенно иррациональными. Они были братьями ветра, играющего среди листьев летом, шумных потоков весной, ревущих лавин зимой; неясные персонификации природы, памяти предков, первобытных философских прозрений, в центре которых была идея рамата (духа), тайной связи между сердцем человека и вещами.
Но передо мной был Пемоганг. Там жизнь не отличалась от жизни в Гангку или Киримце. Женщины работали в полях. Завидев меня, они сразу же принялись кричать: «Пар! Пар!» («Фото! Фото!»). Белый человек в этих местах – это, как правило, Хомо фотографикус. Там были две голосистые старухи – голосистые, как все старухи в Тибете, – и девушка лет пятнадцати-шестнадцати в лохмотьях, подпоясанных веревкой; каждое движение открывало ее свежее и здоровое, но страшно грязное тело. Вскоре прибежала обычная орда тибетских детей, которые не знают, что такое робость. Они прыгают на тебя, вырывают вещи из рук, тянут за одежду, просто от хорошего настроения и веселья.
Дома в Пемоганге были бедные. Дорожка, соединявшая их, состояла из грязи, камней и коровьего навоза. В деревне стоял характерный запах маленьких альпийских деревень. Виднелись развалины чортенов и много камней с надписями «Ом матри салей ду». Наконец-то я встретил мужчину. Он был похож на крестьянина, но в том, как он подошел ко мне, была какая-то скованность, и он посмотрел на меня, как бы говоря: «Что этот незваный гость тут делает?» Я спросил его, где деревенский храм, и он вдруг разулыбался и стал подобострастен, но в нем не чувствовалось внутреннего подобострастия; казалось, он ведет себя так в надежде получить выгоду. Он говорил со мной со снисходительным превосходством, плохо скрываемым презрением, которое я редко встречал среди лам.
Снаружи храм ничем не отличался от любого ламаистского храма. Это была квадратная постройка с большой бревенчатой крышей и маленьким позолоченным павильоном (кенчира) наверху. Вход находился под портиком, на стенах была обычная роспись. Я сразу же заметил Четырех Царей (гьялчен деши), таких же во всем, как и ламаистские Четыре Царя, и четырех богинь, которые главенствуют над временами года: синюю Яги Гьемо (царица лета), желтую Гунги Гьемо (царица зимы), зеленую Тонги Гьемо (царица осени) и красную Чиги Гьемо (царица весны). Эти четыре царицы, казалось, имеют особое значение в религии бон, но они были изображены в виде ламаистских богинь, то есть их внешний вид опять-таки целиком соответствовал внешности индийских богинь. Должен признаться, я питал смутную надежду, хотя таких оснований не давало мне ничто прочитанное или услышанное, что бонпо смогли изобрести хотя бы самый элементарный собственный язык искусства, но меня постигло разочарование.
ebooksa