— Вот и ладно, — съехидничал Степан. — Чей бы бычок ни прыгал, а теленочек наш будет.
Потехин перестал жевать, глядел на Степана недоумевающим долгим взглядом, полуоткрыв рот. Степан же проворно управлялся с едой. Причем ломтики сала кромсал сам. Делал вид: чье кушает — того и слушает.
Потехин крутнул башкой и безнадежно махнул рукой:
— Оно, конешно, так: за хвост не удержаться, коли гриву упустил.
— Какие еще новости в Крутоярах? — полюбопытствовал Степан.
— Новостей — со всех волостей, — охотно развязал язык Потехин. — Говорят, колхозникам в этом году по три кило хлеба на трудодень отвалят, соломы там, сена, меду, денег…
— Ну и ладно, — Степан просветлел лицом. — Вон как урабливались все. А еще чего нового?
— Бывший председатель колхоза Андрей Злыгостев демобилизовался. Вся грудь в орденах. Страсть! О двадцати двух крутояровцах похоронки пришли за эти годы. Многовато! Дорка Спиридонихина забрюхатела, говорят, от Пашки Оголихинова. А бригадир наш, Ларька Самсонов, пьяница несчастный, лучшую лошадь — Зорьку — угробил. Нажрался, уснул, а лошадь-то в речку вместе с телегой с крутизны бултыхнулась. Судить, должно, будут. Давно пора! Да ведь не могут-засудить-то. Добрые садятся, а такая полова — поверху плавает.
Степан скоро понял, что Потехина ему не переслушать, да и час поздний. Вместо общепринятых слов благодарности за хлебосольство высказался туманным для Потехина каламбуром: «Как ни обильны яства и питье, нельзя навек насытиться однажды». Поднялся и, не подав руки благодетелю, ходко, прямиком через старые вырубки, зашагал к Кузяшкиному болоту. Всю дорогу он пытался представить свою Клаву рядом с военным, но не мог. Не мог поверить в сообщенное Потехиным. Однако слова эти лишили его покоя.
В памяти своей он перебрал все детали, связанные с поступками и характером своенравной и гордой Клавы, и мысленно уличал Потехина в бессовестной лжи. Он вспомнил, как минувшим летом ему удалось подсмотреть такую картину: Клавдия вдвоем с незнакомой девушкой ехали на возу только что накошенного цветущего клевера и пели незнакомые ему грустные частушки, по всей вероятности сочиненные в годы войны деревенскими девчатами. В частушках тех жила деревня военной поры с разлуками дорогих людей, нуждою и ожиданиями. Он восстановил в памяти услышанное тогда, и сердце его сдавила тоска. С языка готовы были сорваться слова сострадания и грусти: «Как же несладко тебе, Клаша, в житухе такой, да и другим нелегкую долю принять довелось. От такой житухи не разгуляешься!»
Но голос его сердца тут же вступил в споры с голосом разума: «Терять Клавдии нечего. Надо же хоть чем-то скрасить одиночество. Прождет тебя — и молодость пролетит, а она раз дается человеку. Все в этой жизни скоротечно, невечно. Все мы — мотыльки-однодневки, искорки на ветру».
Вернувшись в заточение, Степан добросовестно поведал отцу о случайной встрече в лесу с Потехиным, о его новостях. Старик внимательно выслушал и сказал мудреные, но не совсем понятные Степану слова:
— Легче болезнь предупредить, чем лечить ее.
Больше он ни слова не проронил в тот вечер. Был мрачен.
Ночью Степан не смог уснуть: в его сердце ворочался черный зверь ревности, готовый на части разнести клетку. В нем настойчиво зрело решение — объявиться в Крутоярах, поборов в себе животный страх, принять расплату за свое тяжкое преступление как неотвратимое и должное возмездие.
Отец тоже ворочался с боку на бок, вздыхал, а утром сказал:
— Надо что-то придумать. Хотя Потехину я не больно верю, болтлив, как базарная баба. На языке у него, что у сороки на хвосте, — из ста новостей одной стоящей нету. Надо кого-то упросить понаблюдать за Клашкой. Чуть что, так можно и «петуха» под застреху пустить. Я ведь не Степка Сволин, извольте радоваться: кого угодно достану.
А между тем у Дементия Максимовича зрело решение: он обдумывал планы своего неожиданного визита к чернокнижнице Дарье Доромидонтовне. Ему помнилось, как в давно минувшие времена они с матерью раза три бывали у этой прокаженной и не очень-то уважающей людей сухопарой и потому бессмертной Дарьи.
По первой нужде мать приводила молодого Дементия к знахарке, когда его лицо искоростила налетная огневица. Дарья тогда после наговоров над кружкой с водой через порог изо рта, сквозь огонь на лучине, троекратно брызгала в лицо его, бормоча неведомо что. А он стоял покорно, жмурился, обратив лицо к горящей лучине.
Второй раз мать водила его, когда он ходил в женихах в канун свадьбы. Беда на жениха обрушилась нежданно-негаданно: родители невесты, нарушив дедовский обычай, выдали дочь за сына мельника. Из выгоды выдали.
ebooksa