— Груди чересчур круглые…
— Непонятно, что хотел сказать художник… что-то есть такое… э… динамическое…
— Вовсе нет, просто стилизовано под древность, нет, не нравится!
— Согласен. Несозвучно с современностью! Образ женщины — подруги и товарища — теперь не может быть таким!
— Слишком много животной силы…
Тиллоттама отшатнулась, зажав уши. Ей хотелось выбежать, прикрыть собой статую, закричать — неправда, неправда, разве вы не видите?!
Теплая и нежная рука художника сжала ее локоть. Тамралипта подошел неслышно и тоже слышал, что говорят о статуе.
— Милый, о чем они?.. — слезы обиды задрожали в голосе девушки. Тамралипта широко улыбнулся, полный безграничной уверенности.
— Если благодаря разуму человек сумел превратить простое влечение животного в священный огонь любви, то неизбежна и следующая ступень восхождения. Непонятная и мучительная похоть тела станет сознательным царственным наслаждением и поклонением красоте. Часы и дни бытия станут безмерно богаче тысячами чарующих проявлений красоты в образе любимых, в изгибах тела, взмахе ресниц, блеске глаз. И сама страсть, пришедшая через прекрасное, сделается великим даром природы, возвышающим душу, обостряющим чувства. А потому не надо бояться этих, — художник презрительно махнул в сторону кучки людей у статуи, — кто бы они ни были, их мнимое знание — это позорная слепота прошлого, рожденная в застенках душной и тесной жизни. Жизни, рабски склонившейся перед трудами и опасностью познания…
— Посмотри! — взяв Тиллоттаму за руку, он вывел ее в нишу прохода. Облачная мгла освободила солнце, его лучи проникли через верхние окна, распылились на потолке и стенах, заиграли крохотными бликами на блестящем металле. Как будто Валакхильи[22], гномы солнца, спустились с небес и забегали по статуе, сверкая и забавляясь. И под их веселым огнем стала явью волшебная тонкость работы художника — живые линии заструились вокруг тела небесной подруги смертных героев, апсары.
Юная женщина изогнулась в смелом порыве, придерживая на затылке тяжелые косы и отстраняясь другой рукой от земли. Сильными пружинами выпрямились круглые колени, поднимая драгоценную амфору широких бедер. Выше этого средоточия женской силы тонкий торс отклонялся назад, подставляя небу высоко поднятые чаши круглых грудей с обращенными к солнцу сосками. И еще одной ступенью стремления вверх была длинная сильная шея, державшая гордую голову. Лицо, озаренное добротой и любовью, хранило в очертаниях глаз, губ и бровей мечтательную печаль раздумья.
Нет, тысячу раз нет! Что бы ни говорили так называемые мудрые стражи искусства, это — прекрасно, это — сама красота, это — настоящее!
— Тама, — шептал художник, сжимая руку девушки, — не бойся их. Гуру учил меня, если в душе человека нет того, что горит в тебе, влечет и тревожит, то бесполезно говорить ему об этом. Он не поймет, как бы ни старались объяснить, потому что все слова и понятия падают в пустоту — в тот провал души, в котором нет ничего. С ним ничего не сделаешь до следующих воплощений — надо говорить с теми, в ком есть отклик. Подумай, тысячи лет прошли, а они ничего не прибавили к древнему пониманию красоты и страсти, не осветили эти тайные глубины души огнем знания. Больше того, они стыдливо отшатнулись в опасении греха, а когда искусство дарит нам все оттенки чувствований, их пустые души отвергают правду, поскольку воспитаны в грубом непонимании законов Страсти и Красоты. Не бойся их, родная, это ложные ученые, жалкие людишки!
Гордая уверенность Тамралипты передалась Тиллоттаме. Девушка преодолела застенчивость и огляделась. Недовольные, брюзгливые лица были только вблизи, у самой статуи. Десятки людей — мужчин и женщин — молча стояли поодаль, не сводя задумчивых взглядов с Апсары. По их глазам Тиллоттама увидела, что статуя настоящая. Для многих она казалась мечтой, настоящей возлюбленной, несовершенной, как все на Земле. Но в озарении огня мечты и любви приобретается совершенство. Осуществленной сказкой становится и скульптура Тамралипты, и то, что несет в своем сердце каждая горячая и чистая душа. Апсара… — апсара Тиллоттама из древней Махабхараты! — она же живая Тиллоттама, она же желанная подруга, которую ожидает вот тот юноша, мечту о которой лелеет вот тот высокий с хищным лицом, в синем тюрбане! И…
Восторженные возгласы заставили девушку очнуться. Ее и художника увидели, безошибочно узнали модель. Приветственные крики, шумные рукоплескания… Покраснев до слез, Тиллоттама обратилась в бегство.
Свет низко опустившейся луны врывался в жаркую темноту сквозь маленькое, настежь распахнутое окошко. В небольшом саду сонно шелестели жесткие лепестки акаций.
Домик, занимаемый Тамралиптой в старом Дели, был до смешного мал. Низенькое строение с широкой застекленной верандой, в которую выходили двери двух маленьких комнат по окошку в каждой.
Во дворе длинный сарай — мастерская с комнатой, где жила старая чета служителей. Низенький забор, калитка, цементные ступени… Под деревьями близ кухни — загороженная циновками кабинка для душа. Все это до крайности скромное и бедное нравилось Тиллоттаме — что-то уютное, древне-патриархальное было в доме, притаившемся на окраине большого сада между поросшим колючками пустырем и пыльной оживленной улицей.
Стукнула калитка с тугой пружиной — Тамралипта! Девушка выбежала навстречу художнику и, подхваченная сильными руками, была внесена в дом. Они застыли друг против друга на веранде, освещенной яркой луной.
— Все хорошо, все… любимая! — радостно заговорил художник. — Знаешь, как назвал нашу апсару Кришнамурти? «Цветок на заре», а тот, помнишь, в синем тюрбане, сказал: «Нет, заря на цветке!»