Сафари,

Здесь я встретил и привел с собой вниз двух негров, сыгравших большую роль при постройке моего дома. Одного звали Ионатан, он отличался религиозностью, другого — Улимали, он выделялся своим особенным запахом.

Однажды на вершине холма, взобравшись на плечи моих спутников, я любовался местностью через пышные заросли кустарника. Холм круто обрывался под моими ногами. Широкая ярко-зеленая долина спускалась к темным лесистым берегам реки Зоньо, а за ней высилась необычайно красивая ледяная поверхность горного массива Кибо, рдевшая в лучах заходящего солнца, как громадный граненый космический рубин. Я был так поглощен созерцанием этой сказочной красоты, что совершенно забыл, на чем я стою, и полетел вниз в кусты совместно с моими черными друзьями. Когда они высунули из ветвей исцарапанные лица, испуганно глядя на меня, также изрядно пораненного, я спокойно вытер кровь со вздувшейся губы и сказал им:

— Ну вот, здесь мы и останемся, друзья мои.

Затем я быстро сделал снимок с моих молодцов, удрученно сидевших в кустах на корточках, как раз в том месте, где пять недель спустя стоял мой письменный стол. Через час я уже отправил их в ночную мглу, одного на север, другого на юг, чтобы нанять и привезти из Кибаното и Машабе людей для постройки.

Улимали вернулся через три дня и привел девять человек, Ионатан же вернулся двумя днями позже и никого не привел. Зато он притащил обезьяну, которую получил в подарок, когда с горя от своей неудачи сидел за выпивкой в богатой банановым пивом местности Кибаното. Сам я со старшим сыном Балдана, Томасом, направился в Моши. Я закупил там инструменты, гвозди, известку для штукатурки и целый транспорт досок на лесопилке. Около трех часов пополудни, в страшную жару, я пустился в обратный путь на тяжело нагруженном форде Балдана. Дорога оттуда обычно продолжается часа четыре, но у меня на эту поездку ушло почти четыре дня. Сначала наш автомобиль задавил теленка из стада туземцев мазаи, а когда мы вытащили его из-под колес, разразилась первая гроза. Через полчаса стало так темно и хлынули такие потоки, что я не мог отличить, едем ли мы вдоль дороги или по руслу реки Веру-Веру. Вскоре мы застряли. Пришлось выгрузить все, втащить машину на холм и по колено в воде переносить в нее наши вещи. То же самое произошло при следующем подъеме. Такие злоключения стряслись с нами еще раза два, а затем настало утро. Взошедшее солнце осушило на нас грязь, и мы могли соскоблить ее ножами. Выехав в степь, мы застрелили антилопу и съели ее зажаренную печенку в качестве завтрака. Через полчаса разразилась очередная гроза; при этом мы случайно угодили в ручей и пока снова все выгружали, вытаскивали с помощью восьми мазайских быков наш автомобиль, чинили его и вновь нагружали, опять наступила ночь, и на нашу беду снова началась гроза. Так прошел второй день. На третий день у нас кончился бензин, и Томас Балдан отправился на ближайшую ферму, чтобы попросить лошадь и поехать верхом в Моши за топливом для машины. Я тем временем застрелил дрофу и зажарил ее на костре, куда набросал пропитанной маслом шерсти, употребляемой для чистки автомобиля, так как дрова отсырели. Потом я занялся отскабливанием от досок распустившейся известки и обратным водворением ее в мешок. Почтенный торговец из Индостана уступил мне ее в виде одолжения за тридцать марок, а половина ее оказалась пеплом.

Незадолго до захода солнца мы с новым бензином опять загромыхали полным ходом и вдруг со страшной силой наскочили на каменный выступ при переезде в брод реки Зоньо. Пострадал нос Томаса, а также передняя ось автомобиля и еще многое. Жалкие остатки моей извести расплылись по реке Зоньо. Тут мы с Томасом дуэтом выпалили два-три изречения, взятых, поверьте, не из библии. Оставив все в клокочущей воде, мы поплелись пешком через степь домой.

На следующий день одиннадцать моих молодцов перетаскивали наш груз на головах, а два автомобиля и дюжина быков вытащили искалеченную машину и доставили на ферму Балдана.

После этого мы принялись за постройку дома. Первым делом вырубили и расчистили в густом кустарнике место для стоянки. В виду довольно неприятной близости льва, негры тщательно заплели все отверстия в кустах колючими ветками. К вечеру второго дня вершина моего холма была тщательно очищена от всякой растительности за исключением двух больших деревьев, нарочно оставленных мной для тени. Трое из моих людей сидели на самом верху холма с молотами и кирками и, сбивая твердое острие скалы, взывали к милосердию Аллаха.

Я вычистил для себя местечко под засохшим толстым и высоким деревом, чтоб устроить там свою мебельную мастерскую. К сожалению пришлось при этом потревожить три семьи, имевшие право на это же жилище и занимавшие в дуплистом дереве три этажа. В нижнем этаже жил престарелый медоед со своей женой. Я от души жалел, когда с ним в первый же вечер приключилось несчастье: он попал в силки, поставленные для леопарда, и так как при всех моих попытках освободить его прищемленную лапу он яростно рычал и молниеносно поворачивал оскаленную пасть, я принужден был в конце концов пристрелить его. Это был самый крупный медоед, из всех виденных мною. Все, кто рассматривал впоследствии его шкуру, говорили то же. В Африке его шкура висела над моим обеденным столом, а дома она висит в моем кабинете. Зато я хорошо позаботился о его вдове: ежедневно клал ей перед дуплом кусочек мяса, несколько бананов, а иногда даже немного меду.

Второй этаж в этом дереве занимала многочисленная семья сов, каждый вечер затягивавшая хриплыми голосами глубоко печальную перекличку. Верхний этаж занимал ястреб, — философ, презиравший мир с высоты своего величия.

Уравнивание холма было длительной и тяжелой работой, но выбивание отверстий для свай в этой каменистой почве, состоящей из вулканического пепла, туфа и твердых как стекло пород лавы, представляло форменную муку, и Аллах действительно не мог сердиться на своих черных детей, если они при каждом ударе молотком призывали его на помощь, так как около половины этих ударов попадало на их собственные руки.

Наконец и это дело было закончено. Наступили дни, когда в бесконечной тишине нашей степи ничего другого не было слышно, кроме песен моей пилы и рубанка и стука моего молотка. Все мои молодцы рассыпались по лесу, чтобы нарубить строевого леса и нарезать лиан, прутьев и лыка. Ими связывают все части в африканских постройках, и это держит крепче гвоздей и винтов.

Негры умеют и знают значительно больше, нежели мы это себе в Европе представляем: они удивительно хорошо плетут, вырезают по дереву, и также куют. Они могут за две недели научиться играть на музыкальном инструменте, передавая любую мелодию, в шесть недель они могут научиться языку, но с трудом понимают, что такое прямая линия! Когда я клал рядом с приволакиваемыми ими гигантскими змеевидными деревьями прямую доску и настойчиво указывал им на разницу, стараясь объяснить, какой вид должно иметь прямое дерево, они не понимали. «Эгээ наона заза, бана» (Я теперь вижу), — бормотал малый, засунув палец в рот, и отправлялся со своим ножом в окрестности за новым деревом, а вечером появлялся со стволом дерева в виде ползущего червя. Мне не оставалось ничего другого, как пойти самому в лес и отметить деревья, подходящие для постройки.

Бревна крепко вколотили в почву на расстоянии полуметра друг от друга. В верхний вилообразный конец вставили и прикрепили стропила для крыши. Затем с наружной и с внутренней стороны каждого ряда бревен привязали длинные прутья на расстоянии ладони один от другого. Образовавшуюся таким образом решетку заполнили и замазали «одонго». Прилагаю тут же рецепт одонго: находят постройку термитов, разбивают ее ссохшуюся, твердую как камень красную глину, смешивают ее с одной третью свежего коровьего помета и поливают водой, затем самый сильный негр колотит в общественный барабан, а остальные несколько часов подряд танцуют в этом месиве. Если затем хорошенько замазать полученной массой все бревна и прутья, получится такая стена, которую не пробьет даже носорог.

До сих пор мы носили воду наверх из реки. Поэтому я с первого же дня приступил к рытью колодца. Это было не трудно, пока рыли толстый слой чернозема и лежащий под ним слой из легких вулканических извержений, но когда начались твердые порфировидные породы, тогда мои молодцы стали смотреть на рытье колодца, по два часа в день, как на какое-то наказание. Вскоре это наказание стали называть «бана гайе»; когда кто-нибудь из людей, даже по африканским понятиям, был слишком ленив, его приговаривали к лишней смене для рытья колодца. Больше других выпадало таких принудительных смен бедному Улимали. Он всегда отсутствовал, когда бы я, весь в поту, не показывался из-за моего рабочего дерева, чтобы произвести подсчет людей, занятых постройкой дома. Тогда мне оставалось только сильно потянуть носом воздух кругом, и, благодаря особому резкому запаху, можно было тотчас же разыскать Улимали. Обычно я находил его сидящим задумчиво и тихо в тени кустов, где попрохладнее.

Пока просыхал сырой одонго, половина людей привязывала стропила для крыши, другая же половина, запасшись большой кистью бананов для продовольствия и мешочком, наполненным медными монетами, отправилась вверх, в близлежащие гористые местности, чтобы закупить «мокомбе» — сушеные банановые листья. Этими листьями, наложенными слоем в полметра толщиной, покрывается крыша. Сквозь такую покрышку не может проникнуть даже стремительный тропический ливень.

Через несколько дней посланные люди вернулись. Громкое хоровое пение уже издали указывало на их приближение. Каждый из них изящно пританцовывал, шагая впереди длинного хвоста черных красавиц, несших мокомбе в больших свертках на головах. Все негры натерлись маслом, чтобы придать себе больше привлекательности, причем от каждого из них сильно пахло банановым пивом. При караване находилось несколько мальчиков-подростков, из которых я оставил двоих у себя в качестве водоносов.

Я за эти недели работал, как в лучшие времена своих африканских скитаний. Я закончил две двери, рамы для трех окон, обеденный стол, а также громадный письменный стол и комод. Мне оставалось сработать еще скамью, несколько стульев и кровать.

Большую помощь в этом деле оказало мне ружье. Я пошел в степь Герарагуа и застрелил, при восторженном одобрении моих негров, сначала молодого бычка из породы гну, мясо которого оказалось замечательно мягким и сочным, а затем двух старых самцов зебры. Шкуру, содранную с них, положили на два дня в воду, а затем изрезали на ремни шириной с палец. Я срубил несколько молодых деревьев и нарезал из них ножки для кровати и планки для рамы. Прибив довольно часто зебровые ремни, мы прикрепили их вдоль рамы и переплели поперек, крепко приколачивая каждую полоску. Также по-робинзоновски мы соорудили скамьи и стулья.

Маленькую каморку, пристроенную мной к дому, мне с трудом удалось сделать совершенно темной из-за обилия и силы африканского света. В ней я проявил снимки вкусного гну и двух моих полосатых поставщиков ремней. Затем я выставил пластинки для просушки и прикрыл их от солнца моим свитером. «Будьте осторожны и не дотрагивайтесь до этих стекол, они мокрые и должны высохнуть!» — сказал я своим верным слугам, после чего старательный Улимали, когда солнце поднялось высоко, заботливо снял мой свитер, чтобы стекла получше высохли. Когда я заметил случившееся, снимки гну и зебр превратились уже в черную массу; стекла с треском были разбиты о голову удивленного Улимали. К счастью у меня был сделан второй, запасной снимок. Впоследствии нашлось более человеколюбивое и остроумное применение для испорченных снимков: стекла очищенных негативов вставлялись в длинные рамы и заполнили постепенно мои три окна. В Африке фотографировать не очень-то просто!