— Не может быть. Все целы.
Малейший шорох, неосторожное дыхание, одно единственное движение руки или ноги — и все кончено. Моя гибель стояла предо мной. Вот она!
— Боже, пощади!
Ноги медленным и ленивым шагом уходят. Каждая минута кажется вечностью. Шаги удаляются. Неужели спасен? Да, спасен! Надолго ли?
Почему-то шепотом я обращаюсь к Феофилакту Алексеевичу:
— Пожалуй, можно выходить.
— Вы думаете? А вдруг?..
— Ну, как хотите, я вылезаю.
— Куда же вы пойдете?
Я подхожу к женщине с ребенком. Глаза прачки все еще таят глубокий, затаенный, неуходящий ужас.
Я говорю:
— Бог вам заплатит за вашу доброту. У меня тоже есть мать, и за то, что вы сделали для меня, Он сделает вашему ребенку…
Я глажу голову маленького. Девочка на меня смотрит доверчиво и ласково.
— Куда спрятаться?
Прачка пожимает плечами. Махнув рукой, отдаю себя на волю случая. Будь что будет! На цыпочках прохожу к швейцару. Он сидит в задумчивости, но, видимо, спокоен. Он даже не смотрит на меня. Я его понимаю: какой-то неизвестный прибегает, просит спрятать, нарушает покой, ставит его жизнь, жену, семью под угрозу. Его недовольство естественно. Я не решаюсь даже обращаться к нему.
Его жену я прошу:
— Укажите угол, дыру, яму, чердак, что хотите!
Она отрицательно качает головой. Я выхожу из швейцарской, я смотрю под лестницу.
— Неужели удача? Кажется, — да! Еще не приспел мой час! Провидению угодно хранить меня.
Лифт не доходит до нижней площадки. Машина давно бездействует. Через минуту я лежу, забившись в угол, скорчившись, съежившись, чуть не свернувшись в кольцо. Так проходят час, другой, третий, так проходит ночь.