Чужая игра,

Кидяев удивленно взглянул на него.

— С чего это вдруг. Упакован ты вроде отлично.

— Я не чемодан, чтобы быть упакованным. Я человек. А это звучит гордо.

— Разве? Что-то не замечал, — не скрывая насмешки, проговорил Кидяев.

Эдуард снова влил в себя коньяк. Слова бывшего напарника больно ударили по самолюбию.

— Да ты кроме своей пельменно-блинной ничего и не замечаешь.

— А, знаешь, мне этого вполне достаточно. А я как погляжу, ты многое замечаешь.

Эдуард распалялся все больше. С ним произошло нечто странное. Он смотрел на Кидяева, а видел перед собой лицо жены. Он понимал, дело тут было не в коньяке, вернее, не только в коньяке, которого он уже вылакал целую бутылку, а в том, что он ненавидит эту женщину. Это из-за нее он впал в полное ничтожество. В такое ничтожество, что даже Кидяев смотрит на него свысока. А было время, когда Юрка пол за ним подтирал.

Он взглянул на Кидяева, и его вдруг, словно ножом, полоснула ненависть к нему. Медленно, он взял новую бутылку коньяка и стал специально лить из нее мимо рюмки. Дорогой напиток лужицей разлился возле его ног.

— Смотри-ка, мимо, — пьяно засмеялся Эдуард. — Юра, ты по старой дружбе не вытрешь лужу? А то вляпаюсь в нее. Представляешь, будет от моих штиблет нести коньяком.

Кидяев вдруг резко встал.

— Ты меня извини, я пойду.

— А лужа?

— С лужей как-нибудь сам разбирайся.

— Тебя друг просит, а ты?

Кидяев, не отвечая, попытался выйти из-за стола. Эдуард грубо схватил его за руку и дернул на себя.

— Отпусти меня! — потребовал Кидяев.

Эдуард вдруг захохотал.

— Пока не вытрешь, не пойдешь в свою занюханную пельменно-блинную.

Кидяев попытался вырваться, но Эдуард что есть силы, толкнул его. Кидяев, споткнувшись о стул, упал на пол. Вслед за ним туда же полетели остатки его обеда.