Жить, не высовываясь из землянки, они тоже не могли. Вот и решили: пусть следов будет много. Это хотя бы на несколько часов запутает тех, кто вздумает их искать.
Надо проложить одну осевую тропу, подумал он, а все остальные должны проходить по кругу. Основную тропу завести к землянке с западной стороны, из чащи. Поставить там два-три промежуточных поста. Чтобы вовремя могли поднять тревогу. Вот вернётся подполковник, и сразу же надо будет с ним это обсудить.
Прежде чем идти на базу, Воронцов вернулся на восточную опушку, где прошлой ночью расстался с группой Турчина. Осмотрел развилку. Лыжня тускло поблёскивала старым матовым инеем. Воронцов потрогал её – шершавая. Значит, ещё не вернулись. Пошёл по кругу. Возможно, подполковник повёл их по другому пути. Он прошёл опушкой ещё с километр. Но свежего следа нигде не нашёл.
Группа Турчина вернулась только через трое суток, ночью. Вернулись все. Но недовольные.
– К дороге не подойти. Войска валом валят. Даже при наступлении такого не было, – и Турчин бросил на нары сырой полушубок.
– Неужели отступают? – спросил Воронцов.
– Идут сплошным потоком. Даже днём. О том, чтобы перейти на другую сторону и атаковать оттуда одиночный транспорт, как предполагалось по плану, и речи не может быть.
– А что ж тут плохого, Владимир Максимович? Это значит, что немцы отступают! Драпают!
– На драп непохоже, – тут же возразил Турчин. – Отходят организованно. И почему нашей авиации нет? Мы там, на дороге, сидели и ждали: вот налетят, вот налетят и разделают их подчистую на несколько километров. Под шумок тогда можно было бы и дорогу перескочить, и оружием разжиться. Но в небе тихо. Днём поток не уменьшается. Заметил вот что: когда возникают пробки, тут же поднимается суматоха. Нервничают. Офицеры готовы расстрелять водителей. У грузовиков частые поломки, заканчивается горючее. ГерманскийOrdnungявно даёт сбои. Этого они, видимо, не планировали. Эх, если бы наши поднажали, да с авиацией, да чтобы она плотно прошлась по тылам. Как делали это они летом и осенью. Помните? Километровые пробки на дорогах их «штуки» в пять минут превращали в сплошные воронки.
– Владимир Максимович, как вы думаете, где фронт?
– Наши, быть может, уже под Наро-Фоминском или Боровском. Давят, скорее всего, по всему фронту. А помните, как прорывали фронт они? Группировались на каком-либо одном направлении, одним ударом прорывали нашу оборону и уже потом вводили основные подвижные силы и резервы. Замыкали нас в «котлы», опоясывали внутренним и внешним фронтом и добивали.
– Тут надо думать о том, как быть нам. Прорваться к нашим, навстречу, мы не сможем.
– Нет, это исключено. А местность вот-вот будет наводнена немецкими войсками. Если только они не уйдут дальше. Где у них отсечные позиции, мы не знаем.
И тут Воронцов выложил Турчину то, что удалось разузнать в Прудках.
– Да… Реальность сильнее наших предположений. Людям не скажешь: мы, мол, Красная армия, и мы уходим, а вы тут как хотите, – Турчин встал, подбросил сухих дров в одну из печей, прислушался к храпу своих бойцов. – А главное, что у нас боеприпасов совсем ничего. Для одного хорошего боя. И то…
О «максиме» и боеприпасах старосты Воронцов пока промолчал.
– Ладно, Владимир Максимович. Отдыхайте. Ровно через шесть часов я вас разбужу. Будем решать, что дальше делать. А я пока вышлю разведку. Двоих – к дороге. Может, там происходят какие-нибудь изменения. А сам съезжу в Прудки.
– Передайте Пелагее Петровне мой нижайший поклон, – сказал Турчин вялым, полусонным голосом. – И осторожнее, осторожнее. Именно теперь – ос-то-рож-нее. Влюблённый воин, знаете ли… Исчезает чувство опасности, самосохранения. И враг это тоже знает. Влюблённый воин…
Воронцов усмехнулся, хотел было возразить подполковнику. Но услышал, как тот всхрапнул и повернулся набок. В отблесках мерцающих печей он увидел его обмётанный сединой затылок с поблёскивающей лысиной. Остальные из группы Турчина тоже уже спали крепким сном, развесив портянки и расставив валенки вокруг раскалённых печей. Пахло крепким мужским духом. Утром надо проветривать, подумал Воронцов, чтобы не угорели. И о бане надо подумать. Как и где её устроить. Иначе провоняем, завшивеем.
Он оделся, на ощупь выбрался из землянки. Окликнул часового, поговорил с ним. Потом спустился в овраг, к лошадям. Лошади стояли под навесом, сооружённым из еловых лапок. Сверху навесы надёжно прикрывал снег, и теперь конюшня не просматривалась даже с воздуха. Взял одно из сёдел. Но подержал его в руках, подумал и повесил назад. Отыскал свои охотничьи лыжи, дослал в патронник патрон, поставил винтовку на предохранитель и, закинув её за спину, пошёл на знакомую звезду. Каждую ночь вставала та звезда в развилке старой берёзы, словно бессменный часовой, и сияла, мерцала, переливаясь своими зелёными, синими и рубиновыми гранями. Что это за звезда, из какого созвездия, он пока не знал. Но каждый раз, собираясь в Прудки, он шёл на неё, пока не выбирался из лесу. Оказавшись в поле или на лугу, на несколько секунд замирал, внимательно осматривался, прислушивался. Каждый раз это было новое, незнакомое место. Потом сворачивал влево. Деревня всегда была там, левее. Ближе или дальше. Но всегда – там. И долго ещё чувствовал взгляд присутствие той знакомой звезды. Только потом терял её из виду. Кругом было много других, быть может, более ярких. Но и она, та, которая выводила его из чащи, тоже сияла среди них. Она была здесь. Она никуда не исчезала. Хотя разглядеть её он уже не мог.