На далеких окраинах

— Ты, Марта, извини, пожалуйста: это я спросонья, — произнес ее муж, приотворив дверь на половину и начиная умываться.

— Ну то-то! — И она принялась писать.

«Милостивый государь», — написала Марфа Васильевна, написала и зачеркнула. Подумала немного и написала прямо, без всякого заголовка:

«Мне очень бы хотелось поблагодарить вас лично за ту рыцарскую помощь, которую вы оказали нам прошедшей ночью, во время штурма моего окна тремя пьяными болванами. Я послезавтра рано утром, приблизительно часов в шесть, поеду кататься одна и нисколько не поразилась бы неожиданностью, встретив вас у Беш-агача[5].

Подписи моей вам совершенно не нужно. До свиданья».

Марфа Васильевна запечатала письмо в конверт и надписала: «Батогову». «Куда же?» — подумала она и решила послать письмо к Перловичу, рассчитывая, что последний должен знать местопребывание человека с окладистой бородой.

— Ну, дело сделано, — произнесла она вслух и принялась на спиртовой кастрюльке варить мужу кофе.

VIII

Вызов и отказ

Приезжая в Ташкент, Батогов никогда не любил останавливаться в русской части города и предпочитал туземный город, где он почему-то чувствовал себя гораздо свободнее. Так и теперь: приехав с передовой линии, он расположился у сарта Саид-Азима, одного из влиятельнейших и богатых туземцев города и его старого приятеля.

Саид-Азим предназначил в распоряжение своего гостя одну из просторных, чистых и даже весьма роскошно отделанных в местном вкусе сакель первого двора, убедительно прося Батогова быть совсем как у себя дома и не заглядывать только туда, при этом он кивал головой в ту сторону, где были расположены внутренние, сокровенные помещения его семейства и откуда, несмотря на массы навоза от десятка лошадей, стоявших под навесом переднего двора, все-таки сильно несло запахом мускуса и розового масла.

Пригнувшись на высоком казачьем седле, чтобы не разбить себе голову об низкие ворота, во двор въехал всадник,  остановился, посмотрел направо, посмотрел налево и громко крикнул по-татарски:

— Эй! Кто там есть?..

Все лошади, жевавшие под навесом сушеную люцерну, повернули свои головы, посмотрели на рыжего, запыленного коня приезжего всадника, на его белый китель с докторскими погонами, вздрогнули, когда он еще раз закричал: «Да что, ни одного дьявола нет, что ли?..» и громко заржали... Вороной аргамак самого хозяина загремел своими цепями, прижал уши, лягнул раза два в воздух и завизжал от злости; уж очень ему хотелось вцепиться рыжему зубами в загривок. Краснощекий джигит, босой, в красном полинялом халате, с бараньим ребром в руках, которое он обгладывал своими волчьими зубами, высунулся из-за навозной кучи, посмотрел на приезжего и спрятался...

— Ну, никак все передохли, — заворчал всадник, слез с лошади, выбрал место под навесом посвободнее и стал привязывать своего коня...

— Саид-Азим-бая[6] дома нет, — сказал тот же самый джигит, вылезая из-за кучи. Он думал, что всадник так себе заехал, а увидит, что никого нет, и назад поедет; но увидав, что русский привязывает коня и, по-видимому, намерен остаться, решился вступить в переговоры.

— Да, нету дома: поехал в караван-сарай и раньше вечера не будет.

— Да, мне его не нужно! — отвечал приезжий. — Огня подай, дурацкая морда.

Он вынул из кармана сигару, откусил кончик и сплюнул.

— Что, Батогов дома? Офицер русский, что здесь живет, — пояснил он джигиту.