Позже удалось выяснить, что самолёт всё же вылетел. Впоследствии папа писал мне, что в этот момент он испытывал самое изнемождённое состояние в своей жизни. Энергии у него не было вообще, хотя внутренне он испытывал невероятное облегчение и даже подъём.
Он кое-как добрался до дома, а добравшись, не мог найти в себе силы позвонить в Ереван, но вместо этого усиленно (и долгое время безуспешно) набирал справочную аэропорта, чтобы только ещё раз услышать, что самолёт вылетел – ему казалось, что он неправильно расслышал, и, соответственно, меня выставили из самолёта.
Итак, благополучно выпроводив меня, папа на протяжении целой недели добирался до Еревана. Не было бензина, рейсы отменялись; кое-как удалось достать билет на поезд. В вагоне не было воды, чая, зато была страшная грязь. В купе набилось шесть человек. Позже папа мне писал, что именно в поезде по-настоящему оценил, какое чудо, что мне удалось получить визу, оформить документы и достать билет. Oдним словом, чудо, что меня удалось вытурить из страны. Дело в том, что практически весь вагон ездил в Москву по американским делам. Четверо из одного купе надеялись «протолкнуть» своих родственников через Мехико, но тех с билетами не пустили в самолёт, хотя их багаж улетел (и на том спасибо!). Другие провожали в Нью-Йорк семью из шести человек, которую тоже не впустили в самолёт – что-то не то было с билетами. Ещё в вагоне было много тех, кто в очередной раз получил отказ в посольстве. А в одном купе с ним ехала девушка, которая только что вернулась из Америки, где была туристом и не рискнула остаться, а в Москве, едва выйдя из самолёта, ужасно об этом пожалела. И теперь пребывала в столь истерическом состоянии, что папа боялся, что она окончательно свихнётся ещё до того, как поезд прибудет в Ереван.
Вообще, в начале девяностых годов каждое путешествие из Еревана или в Ереван на любом виде транспорта было необыкновенным приключением, на которое отваживались немногие и только в случае крайней необходимости. Автомобильные дороги не функционировали: Грузию лихорадило, Северный Кавказ – тоже, на такие переезды в эпоху всеобщего хаоса решались только безумцы. А потом, начиная с какого-то момента поезда вообще встали, так что единственным способом доставить родным какое-то продовольствие был самолёт. Самолёты летали в Армению со страшными перебоями, на каждый рейс норовило попасть втрое больше людей, нежели продавалось билетов. Это была своеобразная «дорога жизни» для закованной в блокаду маленькой Армении, обескровленной землетрясением и уже (ещё при советской-то власти!) полыхавшей войной.
Так, в августе 1991-го мой брат с законным билетом заблаговременно прибыл в аэропорт Внуково. Беспредел здесь носил обоюдный характер: с одной стороны – пассажиры, любой ценой, с билетом или без, стремящиеся попасть на рейс, с другой – паспортный контроль и ОМОН, вызванный охранять самолёты от приступа на всё готовой толпы, а вместо этого загребающий денежки, пропуская «левых». Так что, оказавшись на месте со своим законным билетом и изрядным запасом времени, брат к своему удивлению обнаружил, что посадка закончена, самолёт переполнен, и человек тридцать остались ни с чем и должны ночевать в аэропорту в ожидании следующего рейса. За время ожидания, как водится, сформировалась небольшая община породнившихся на почве совместной нужды людей: некая Бабуля с внуком, одинокая и напуганная Молодая Женщина, шумное ленинаканское семейство с огромными тюками и чемоданами в невообразимых количествах, другие неудачники… Все они, объединённые общей бедой, с вечера заняли круговую оборону у стойки паспортного контроля, приготовившись, подобно двадцати шести бакинским комиссарам, стоять до конца и, если надо, пасть смертью храбрых на подступах к лётному полю. И вот, ночью объявили посадку на следующий рейс.
Что тут началось! Ведь на место в самолёте претендовали не только отставшие, но и все те, кто, собственно, вполне законно рассчитывали попасть на свой рейс. Брат, летящий без багажа (странный товарищ!), преисполнившись философско-созерцательного настроения, дислоцировался где-то в задних рядах. На одной руке у него висела Молодая Женщина, видимо, надеясь таким образом спастись от неминуемой гибели. В другую вцепилась Бабуля с внуком и чемоданом, ритмично повторяя: «Ара, подождите, Ара, спасибо, Ара, помогите…» и прочие мантрические изречения из той же оперы. А впереди, у паспортного контроля, схлестнулись в яростной схватке два потока, две могучих стихийных силы: Отставшие (левый поток, занявший оборонительные позиции ещё часа три назад) и Законные, наступавшие справа, мужественно пытаясь выбить из прохода на смерть стоящих Отставших.
Брат описывает прекрасный по своим художественным достоинствам кадр: один из нападающих Законных, сияя ослепительной лысиной, за счёт веса своего могучего тела пробился-таки к проходу и пропихивает через чьи-то головы паспорт. Видя это, героическая Предводительница мужественных ленинаканских женщин забралась на металлическую загородку, легла всей грудью на головы плотно зажатых у прохода пассажиров обеих армий и, растянувшись в неимоверной гимнастической позиции, еле-еле дотягиваясь, с криками «На тебе! Так тебе! Вот тебе!» отчаянно колотит Лысого по макушке зонтиком. Примерно такая же битва, долгая и кровопролитная, развернулась уже у трапа. Но в результате все, кто там был, оказались в самолёте и в тёплой, весёлой и вполне дружеской обстановке, как ни в чём не бывало, с шутками и прибаутками улетели домой. Правда, некоторые летели совсем как в автобусе – стоя…
А вот другая история, произошедшая с одной нашей знакомой: тихой, интеллигентной девушкой, учившейся в Риге на переводчика с латышского на армянский (это были последние кадры «дружбы народов»). Она по наивности решила навестить родных. Прямых рейсов в разваливающейся стране уже не было, так что билет она взяла через Москву. И вот, с этим билетом бедная Гоар просидела в московском аэропорту четверо суток, каждый раз «не попадая» в самолёт. Наконец, собравшись с духом и преисполнившись надежды, она мужественно нырнула в толпу отчаянно пробивающих себе путь пассажиров. Во время решающего сражения какая-то женщина положила на голову намертво зажатой со всех сторон вестницы дружбы народов свой чемодан. Гоар извиняющимся голосом (не обижать же человека!) обратилась к ней из-под чемодана: «Извините, но мне так не очень удобно…» «А куда мне его положить, деточка?» – возмутилась женщина. Дальше – больше. Кое-как пробравшись сквозь паспортный контроль, Гоар каким-то чудом оказалась у трапа. Тут развернулась настоящая битва. Толпа давила, толкала, сжимала и пихала. Все те, кто за последние четверо суток успели перезнакомиться и уже знали друг о друге всё или почти всё, сейчас, стиснув зубы, напирали на трап. В какой-то момент Гоар почувствовала, что не может больше ни дышать, ни стоять. Очнувшись, она обнаружила себя лежащей на земле рядом с самолётом. Кто-то пытался привести её в чувство, а наверху, на ступеньках трапа и в овальных дверях самолёта, столпились пассажиры, которые махали ей и кричали: «Гоар, иди к нам, иди к нам!»
А я летела, причём совсем не так, оставив позади весь этот колорит, летела долго и упорно, пребывая в очень странном состоянии абсолютной пустоты в голове. Куда лечу, куда прилечу, что буду там делать, как всё сложится? Я даже не могла размышлять на эти темы, так как понятия не имела, о чём, собственно, размышлять.
ГЛАВА 2
НОВЫЕ НРАВЫ, ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
И вот, наш самолёт совершил-таки посадку в аэропорту Кеннеди в Нью-Йорке. Наконец-то! Однако же первые минуты моего пребывания на американской земле прошли несколько напряжённо.
Как-то, уже под конец учёбы в Москве, выстояв солидную очередь в универмаге, я купила чешский чемодан с ремнями и замками и была по этому поводу безгранично счастлива и горда. Чемодан этот мы употребляли нечасто, словно берегли его для большого повода. И, действительно, очень скоро его звёздный час пробил, и он, хотя и наполненный весьма скромным содержимым, перелетел через океан. К моменту, когда я прошла иммиграционный контроль и обзавелась телегой, багаж уже поступил, и я с нетерпением ждала встречи со своим дорогим чешским чемоданом, чтобы пройти таможню и, наконец, почувствовать себя в Америке.
Чемодан появился довольно скоро, я его схватила, вижу – не мой. Точно такой же, но более потрёпанный. Я положила его обратно. Весь багаж уже разобрали, я начала нервничать, злиться, неуклюже бегать с телегой, которая плохо мне подчинялась, всех распихивать, бурча при этом: «Excuse me!» А чемодан, который вроде мой, да не мой, всё вертелся, и никто его не брал. И тут меня осенило, что какой-то самозванец из той же очереди в универмаге «Москва», прежде относившийся к своему чемодану не столь трепетно, тоже оказался в моём самолёте. И вот, увидев мой чемодан, он обрадовался, взял его и ушёл, не обратив внимание на очевидную разницу. Швырнув телегу (на которую мне пришлось отдать $1.50 из имеющихся $330, предварительно намучившись при размене денег, а потом при её отдирании от длинной цепочки таких же телег), я бросилась в таможню, где успела увидеть, как три беспредельно счастливых товарища в числе своих 20-25 чемоданов гордо вывозят и мой. Покричала, объяснила – успела-таки! «А почему здесь никто не проверяет багажные бирки?» – недоумевала я, впервые проходя таможню на американской земле. А потому, что я – в Америке!!! Потому, что здесь вообще никто ничего не проверяет!!!
По приезде в Америку я провела чуть меньше месяца на восточном побережье: в Нью-Йорке – у Метью, в Провидансе – у своей троюродной кузины, и в Бостоне – у двоюродной тёти. Должна сказать, что Метью героически принимал нежеланную гостью: угощал, помогал ориентироваться, составил вполне респектабельное резюме, познакомил с какими-то людьми.
Было решено, что моя, тогда мало мне знакомая, другая троюродная кузина, проживающая в Лос Анжелесе, купит мне билет в Калифорнию, и я погощу у неё какое-то время.
Америка полюбилась мне с первого взгляда – мне нравилось абсолютно всё. Из самых первых впечатлений были краски. Огни Times Square в Нью-Йорке после серо-бежевого советского декора так радовали глаз! Удивляло, что не было закрытых, запертых дверей – можно было запросто пнуть и открыть любую дверь (в тех редких случаях, когда дверь сама не открывалась при приближении к ней), зайти в любую гостиницу, библиотеку, магазин, учреждение, не пройдя через полицейский дозор. Это было таким контрастом после нескольких лет проживания в МГУ, где к себе домой, в общежитие, невозможно было попасть без позволения милиции! При этом почему-то все те, кто не имел пропуска и права находиться в здании, преспокойно там жили месяцами (например, любой проныра, мастерски имитировавший «местное» выражение лица), а люди с законными гостевыми пропусками, типа моей мамы, должны были постоянно извиняться, оправдываться и что-то доказывать.
В связи с этим не могу не рассказать очаровательную миниатюру из нашего детства. Однажды наш папа получил путёвку в санаторий в Ессентуках. А для нас троих снял комнату неподалёку. И вот, как-то раз пришли мы с мамой в папин санаторий, сидим и ждём его в фойе. Советский санаторий, а тем более санаторий ГлавАтома, – это вам не шутка, это практически режимное заведение, почти что зона, так что сидим мы тихо, нудно поскуливаем в мамино плечо. Ну так вот, ждём мы, стало быть, окончания папиных процедур, изнываем, отошли от скуки на два метра посмотреть какие-то картинки на стене. А тут входит некая местная начальница: то ли дежурный врач, то ли администратор, то ли замполит северо-кавказского военного округа, оглядывает орлиным взором пространство и чеканным голосом профессионального работника безопасности обращается к нам, тогда ещё совсем детям.
– Так. Вы что здесь делаете? Я от ужаса онемела.
– Ждём папу, – кое-как преодолевая страх, ответил брат.
ebooksa