Я пробыл в частях до вечера, а ночь проспал так славно, что не слышал даже зуда и гуденья комаров.
Утром меня разбудил Григоров. Белобровое и белоусое обветренное лицо его было озабоченно.
— Комиссар, а комиссар! — говорил он, двигая то туда, то сюда, как рычаг, мою еще сонную ногу. — Будь другом, встань! Пойдем в трибунал, не то его ликвидируют!
— Кого?
— Шпиона, чтоб ему пусто было!
— Вот тебе на! — изумился я. — С каких это пор ты за шпионов стал заступаться?
— Э! — он досадливо щелкнул языком. — Не на сто, значит, процентов доказано, что он шпион! Говорит, правда, несуразное, ломает из себя шут его знает кого. Была якобы у него какая-то баночка тайная, пузырек такой… Недоглядели, спрятал и молчит — куда!
— Ну!
— Не верю я этому! Совесть не дозволяет! Всю ночь не спал, лежал, думал. Какой это шпион? Не похож он на шпиона. Так, пыльным мешком смала ударенный!
Мы пошли. По дороге Григоров рассказал мне, что подозрительного человека привели из тайги вчера утром. Пробираясь от Колчака, он вышел прямо на наш патруль.
По неопытности или вящей хитрости ради он не придумал лучшего объяснения, как «заблудился». При нем нашли сумку с подозрительными инструментами и стеклянной посудой. Похоже было, что это — отравитель колодцев в тылу. Все его имущество конфисковали, но одну посудину он сумел утаить и потом, если верить хозяйке дома, где его держали под арестом, куда-то спрятал!
Военный трибунал полка помещался в большом доме на взлобке над рекой. Мы вошли в сени, потом в первую, насквозь прокуренную комнату. За дощатой стеной шел допрос.
Я услышал голос — знакомый, но давно забытый. Он как-то осип, ослаб; иногда прерывался, но все же сохранил еще свои старые бурлящие, вскипающие, одновременно и добродушные и сердитые интонации.
— Я миллион раз сказал и повторяю вашему трибуналу, что есть на самом деле. Мне добавлять нечего. Я — шпион? Благодарю вас! До сих пор я был… энтомологом!
— Но поймите, этому трудно поверить, — раздался голос комиссара полка, ведущего следствие, — здесь, в тайге, в сотнях километров от всех дорог, во время свирепой войны, вы… ловите блох!!!
— Ну, да, буох, — тотчас же вскипел первый. — Конечно, буох! Именно буох… Что ж тут такого? Вы не способны понять даже этого… мальчишка! Вы не умеете отличить обычной энтомологической пробирки от каких-то фантастических флаконов с ядом… А беретесь судить о буохах!..
Я открыл дверь и вошел. Должен признаться, я не сразу смог бы узнать его, блохолова.
Он сидел на лавке, боком ко мне, обросший, грязный, взъерошенный и, главное, одетый в такой диковинный костюм, что не сразу можно было вообще признать его за нормального человека.
Рваный красный с горошком ситцевый платок был обвязан у него вокруг головы, так что концы торчали на макушке зайчиком, а впереди, подхваченная тугой повязкой, ершилась реденькая жесткая бородка. Огромные, не по ноге, сибирские пимы, сто раз промоченные в жидкой грязи и ото один раз высохшие, превратились внизу, возле ступней, в какие-то слоновые лапы. Выше пим виднелись затрушенные опилками, утыканные хвоей, вымазанные углем стеганые солдатские штаны; а еще выше было напялено нечто несказанно узкое, схваченное в талии и короткое; очень может быть, этот предмет одежды назывался когда-то женским жакетом. Склеротические красные руки далеко торчали из рукавов. Глаза слезились. Только золотые ободки пенсне, так хорошо мне знакомого пенсне, дымчатого, с синеватыми стеклами, блестели по-прежнему — нарядно, учено, энтомологически…
Я зашел слева от блохолова и стал у печки. Григоров остановился у двери. Конвойный, бородатый дядя, сидел на табурете в углу, позевывая.
ebooksa