— Хитришь ты, дед, или в самом деле не понимаешь? — Маркел снова почувствовал в груди остроуглую жесткую льдинку... — Ведь войны-то разные бывают... Народ поднялся на живоглотов, правду свою ищет. А потому — нельзя нам быть в стороне, прятаться за кустами. Нечестно это — чужими руками жар загребать, выжидать, когда другие управятся. Вон Митька Бушуев клятву давал: до последнего издыхания душить гадов, всю землю пройти, мечом и огнем очистить ее от скверны. Удалось ему немного, зато жизнь прожил, как песню спел. Не зря небо коптил... Да что Митька? Поп Григорий Духонин, божий человек, и тот под юбкой у попадьи не прячется. Собой рискует, на хитрость и ложь идет, а дело свое делает: спасает людей от гибели, где только может. Людей! А мы с косулями тут возимся...
Дед Василек поник головой, будто перед покойником, стащил с головы облезлую заячью шапку. Детский пушок на его темени словно бы вспыхнул в отсветах пламени.
Долго молчали, глядя в костер. Красные головешки шипели и потрескивали, с сухим шорохом обрушивались, перегорая.
— Вижу, паря, совсем ты меня считаешь темным и беспонятным, — наконец тихо, обиженно заговорил старик. — А я ить кое-чо тоже кумекаю... И книжки читаю, хоть и непривычен к грамоте и буквы перед глазами, как блохи, скачут. Читал про одного старика. Иваном Сусаниным прозывался. Тот, што поляков в дебри завел. Знал ведь: на смерть идет, а пошел. Дак то ж ворог, чужеземец, поляк-то энтот. Пришел Расею грабить, русского человека рабом своим сделать хотел. А тут... — дед Василек безнадежно махнул рукой, — кто ж ее разберет, где правда, а где кривда. Вот ты говоришь: изгоним правителей, трудящийся народ власть захватит. Но даже овцы без пастуха разбредутся, к волкам в зубы угодят. Нельзя и народу без правителей — загинет. То ж на то и получится: придут новые правители, захочут власти, подчинения. Што изменится-то? Вот и надо, говорю, обождать маленько, не лезть на рожон... Тебе-то особенно. Вижу — чуткий ты больно, жалостливый. Все близко к сердцу принимаешь. Такие в одночасье надрываются, не живя веку гибнут. Не с людьми тебе надо жить в эту трудную пору, а в лесу, среди зверушек и птиц. Свой характер я угадываю в тебе... Видно, не каждому дано шашкой махать, не каждому...
Ночь плыла над тайгой. Осенняя, непроглядная. В бессонных думах сидел Маркел у костра. Старик прикорнул вроде, натянув шапку на глаза, а ему, Маркелу, не спалось. И так же, как пламя каждое мгновенье меняет свои очертания, так и думы юноши, и чувства его то гаснут, то возгораются с новой силою, и невозможно удержать их, закрепить в памяти...
Молодость тем и прекрасна, что живет ожиданьем счастья. Вот она, в кромешной темени, шевелится над ним зеленая лохматая звезда. И забыты уже все потрясения последних дней — живой, манящей звездочкой светится впереди надежда!
А от костра веет смолистым дымом и благостным теплом. Хорошо, черт возьми! И ощущение такое, будто видел ты уже где-то все это: костер, извергающий последнее пламя, словно затухающий вулкан, черное небо над головой и дикое пространство земли вокруг... Чудится, будто жил ты уже когда-то, тысячелетия назад, в первобытную пору огня и охоты...
А, может, прав дед Василек? Может, действительно не каждому дано быть борцом? И не в том ли высшее назначение и мудрость жизни, чтобы раствориться в этом вечном мире под звездами, жить естественной жизнью трав и деревьев, первородными глубинами этой жизни...
Ближе к рассвету охолодела земля, на хвое деревьев синими искрами засверкал иней. Дед Василек свернулся калачиком, в колени уткнул бороденку. Серый в полудреме прядал ушами, передней лапой скреб землю.
Над озерком повис густой липкий туман, потянуло промозглой сыростью.
На противоположном берегу зачавкали чьи-то тяжелые шаги, кто-то грузный вошел в воду, громко фыркнул и начал пить. Серый вскочил, ощерил клыки, но дед Василек — будто и не спал — проворно схватил его за обрывок веревки, притянул к себе, зажимая пасть.
Из белесой мглы тумана вдруг вышагнул огромный лось, наклонив пудовые рога, удивленно уставился на мерклые угли догоревшего костра. Он возник неожиданным привидением из ночи, страшное лесное чудище, и стоял в десяти шагах — видно было, как стекали капли воды по губастой горбоносой морде и жутковато светились маленькие круглые глаза. Но и красив он был дикой, первобытной какой-то красотою, — так что Маркел и старик, и даже собака завороженно смотрели на него, боясь шевельнуться.
Сохатый, наконец, вскинул голову, видно, почуяв опасность, прянул в сторону — только валежник затрещал под его длинными, могучими ногами. Серый вырвался из рук старика, метнулся следом, распугивая тишину хриплым лаем, и сразу же исчез в темных чащобах, только эхо кругло металось меж стволами: гав-гав! Гу! Гу!
— Очумелый какой-то, — сказал дед Василек не то о сохатом, не то о своем кобеле.
Серый скоро вернулся. Шерсть дыбилась на его загривке, и весь он дрожал от возбуждения.
— Чо, словил зверя? — весело приветствовал его старик. — Не по твоим зубам, видно, эта дичинка!
Пес виновато бил хвостом, отводя в сторону взгляд...
Микешка Сопотов явился на восходе солнца. Так же неожиданно, как появился недавно сохатый: словно из-под земли вырос. Старик и Серый ушли в лес на разведку, а Маркел после бессонной ночи задремал у костерка. И почувствовал затылком: кто-то пристально смотрит на него сзади. Оглянулся — в трех шагах стоит незнакомый человек с ружьем.
Маркел вскочил на ноги. Мужик улыбнулся, протянул огромную лапищу:
— Здравствуй-ка, добрый молодец!
ebooksa