Право на жизнь

Послушный, отметил про себя Колосов. Подумал о том, что Неплюев, вроде дрессированной собаки, понимает только простые команды. Плохо так думать о человеке, но и других сравнений Колосов найти не мог. Именно собачью покорность разглядел старшина в поведении радиста. Ту самую, бессловесную, видеть которую в людях весьма и весьма горько. Тем более горько было видеть подобное в Неплюеве. В начале рейда он казался надежным, выносливым парнем, ловко управлялся с рацией, умел быстро выйти на связь. В том, что их долго не могли запеленговать, вели на них охоту вслепую, — заслуга Неплюева. Об этом, говорил лейтенант Речкин, а своего командира Колосов уважал.

…Речкина и Колосова война обручила огненным кольцом под Минском, когда немцы, едва ступив на нашу землю, оказались в районе Лешачьего лога, где саперный взвод тогда еще младшего лейтенанта Речкина демонтировал оборудование долговременной огневой точки старого укрепленного района. Помнит старшина глухое топкое место, единственную дорогу, высоту возле нее. На высоте, задолго до начала войны, был сооружен дот с начинкой из всего того, что необходимо для длительной обороны и что они успели снять, отправить по назначению, потому что где-то монтировались новые огневые точки, там это оборудование было гораздо нужней. Поэтому, когда нежданно-негаданно началась война, пришлось им обороняться в начисто разобранном доте. Гитлеровцы навалились на них с танками, самолетами, орудиями и огнеметами. Били прямой наводкой. Молотили и молотили огненным цепом их взвод, стрелковую роту, которая подоспела на помощь, случайных артиллеристов, танкистов, кавалеристов, которые там оказались. Выбивали по зернышку. Перемолотили весь колосок. Не останавливаясь, прошли дальше. Не обращая внимания на мертвых и еще живых, оставив их тем, кто шел следом.

Колосов плена ждать не стал. Его контузило, он потерял сознание, но, как только пришел в себя, понял обстановку, пополз в болото, подальше от места боя. Наткнулся на полузасыпанного командира взвода. Потащил и его. Речкина тоже контузило, в себя он пришел позже.

Шли они сначала вдвоем, потом группой, потому что не одни выбрались с того рубежа. Ослабли, оборвались, когда дотащились до деревни Вожжино.

Название деревни Колосов запомнил по двум причинам. Во-первых, радость они испытали оттого, что кончились мытарства, вышли они наконец к своим. Во-вторых, оказались они в руках и во власти представителя особого отдела. Понял тогда Колосов, что значит быть под подозрением, испытал смятение, горечь. Как только они вышли, сразу их и построили. Ярко светило солнце. Мучил голод. Мучила, жажда. Мимо строя пылили автомашины, пыль лезла в нос, оседала на зубах, покрывала лица. Перед строем челноком мотался капитан. Жесткий, поджарый, взрывной. Лицо острое, как топор. Заметно выпирал кадык. Говорил громко, резко. В том смысле, как они могли пропустить немцев. Помнит Колосов необыкновенную пустоту в голове и звон. «Вот так, вот так, вот так», — стучало в мозгах. Других слов не было. Бойцы отвечали односложно. Нечем оказалось останавливать немца, кончился боезапас. Многие не помнили конца боя. Как не помнил его старшина Колосов, младший лейтенант Речкин. Капитан, в свой черед, ни в потерю памяти, ни в контузии не верил. Бойцы держались из последних сил. И тогда младший лейтенант Речкин сказал капитану, что поступать так с ними представитель особого отдела не имеет права. Он может верить им или не верить, но оказать помощь истерзанным людям его долг, его обязанность. «Ты у меня первый, первый ответишь!» — заорал капитан, расстегивая кобуру. Но тут подъехал мрачный, черный то ли от пыли, то ли от бессонницы подполковник, похожий на одинокую придорожную былину: высохшую и колючую. Подполковник привез врача. Вместе с врачом он вышел из машины, оглядел строй. Раненых отправил в медсанбат, здоровых поставил на довольствие. Тогда-то Колосов и решил, для себя наперед держаться Речкина. С тех пор они вместе.

Запомнилась старшине деревня Вожжино, на всю жизнь в памяти осталась. Тот капитан запомнился. Сколько лиц с тех пор прошло, не сосчитать. Война что сито — трясет и трясет. Может быть, того капитана в живых давно нет, а лицо его Колосов помнит. Искренне не верил им капитан. Не мог принять, не принимал катастрофы сорок первого года. Того обстоятельства, что немцы стеной перли.

Помнит Колосов глаза капитана: черные, вроде как без дна. Похожи на отверстие ствола, когда знаешь ты наверняка, что именно из этой глубины ослепит тебя вспышкой выстрела. Играли на скулах капитана желваки. Вздулись на шее жилы. Острый кадык метался вверх-вниз, выталкивая из горла жесткие слова…

Теперь Колосову вновь и вновь вспоминался тот капитан, сорок первый год, все, что было связано с тем тяжелым временем. Вспоминая, думал Колосов и об ответственности. Если только он останется живым, спросится с него, как с живого. Следовательно, и ошибок он не должен допускать, не положено. Сам должен выйти и радиста сберечь.

Перед Колосовым маячила спина Неплюева. Старшина специально радиста вперед пустил, чтобы не оборачиваться ежесекундно, не отвлекаясь слушать лес. «Сороки-стервы и здесь всполошились, — ругнул Колосов птиц за это их свойство. — Вот уж воистину птица-дура, — подосадовал он, забыв, как только что принял их предупреждение, убрался на всякий случай из дома лесника, проследил, чтобы следов не осталось. — Что свой для них, что чужой…» Тишины хотелось Колосову, и чтобы слышно было в одну сторону.

Густел лес. Под ногами все более сырело. Низкие тучи нависли над деревьями. С неба протянулись тонкие строчки дождя. Строчки едва заметные, как штрихи на карте, обозначающие болота; ровные, похожие на безупречно прямые аккуратно выполненных чертежей и оттого, наверное, казавшиеся бесконечными, как бесконечны эти переходы. Вот тебе и июнь, подумал Колосов, все равно что осень: льет и льет. Настанет ли конец этому ненастью? Казалось, всю землю затянуло хмарью.

Неплюев споткнулся, под ногами радиста звонко хлопнул ствол валежины.

— Тише ты! — шумнул Колосов.

Радист остановился.

Подошли к кромке болота. Дальше, знал Колосов, начинаются настоящие топи. Именно в этом месте он решил оставить радиста. Не было, у старшины выбора. Воспользоваться тем, что Неплюев пока еще, выполняет команды, оставить его в глухомани, самому вернуться к дому лесника, разведать обстановку. Приметив пень, Колосов снял с радиста вещмешок, приказал Неплюеву сесть. Радист сел. Глядел при этом сквозь Колосова так далеко, что старшине не по себе становилось. Что он там увидел, какую такую даль? Вдруг да разглядит что. И потянется. И пойдет. Только оставь. Может быть, привязать? Спросил себя старшина, да осекся. Он не лиходей какой, чтобы такое свершить. Лето. В лесу всякой живности полно. Раненый зверь напасть может. Война не только людей подняла, зверье с насиженных мест разогнала. Что зверье — муравьи нападут. Привязанный к дереву человек. — добыча. Насекомым, зверю какому. Слыхал Колосов, будто в древности у лесных людей казнь такая была. Человека оставляли связанным в лесу, да еще медом обмазывали. Обреченного съедали муравьи, другие насекомые. Правда — нет, но ведь лес, без меда обгложут. Он не к теще в гости уходит, не на гулянку, может и не вернуться. Что ж, по его вине человеку муки принимать? В заколдованный, будь он трижды проклят, круг попал старшина: что ни шаг — пропасть. А переступать надо. Надо узнать, кто появился в доме лесника, самому вернуться живым. Другого не дано.

Колосов старался не встречаться с отрешенным взглядом Неплюева. Говорил, действовал, не глядя на радиста. Одним концом веревки привязал Неплюева за запястье левой руки, другим — за ствол березы. Вроде телка на выпасе. «Я уйду сейчас, — подбирал слова попроще, — ты жди. Я вернусь. Вставай, ходи, жди». Неплюев не ответил. «Встань!» — приказал Колосов. Радист встал. «Сядь!» Радист сел. «Я уйду, а ты встал, сел, понял? Ходи, ходи! Попробуем!» Колосов пошел не торопясь в сторону, искоса наблюдая за радистом. Неплюев встал, прошелся, сел. «Ходи, ходи больше!» — крикнул старшина, направляясь к дому лесника..

Первым, кого он увидел возле дома, был круглолицый узкоглазый парень в добротных сапогах, в пиджаке, поверх которого опоясан широкий армейский ремень. Сутулый, мясистый парень этот ощипывал кур недалеко от сруба колодца, того самого, на котором недавно сидел Колосов.

Дождь кончился. Парень сидел на чурке. Рядом с ним стояло то самое ведро на цепи, в которое смотрелся Колосов. Парень окунал обезглавленных кур в ведро, неуклюже дергал округлыми пальцами мокрые перья. На ремне у него висел патронташ.

— Митяй! — крикнул парень.

На зов из дома вышел еще один, постарше, черноволосый с усами, тоже в сапогах, в пиджаке. Он подошел к тому, что ощипывал кур, поставил возле него пустое ведро, сказал что-то. Принял потрошеных птиц, вернулся в дом. Тот, что остался, поднял колодезное ведро, крутнул его, выплеснул воду с потрохами и перьями себе под ноги. Потом он неторопливо достал из колодца чистой воды, перелил ее в порожнее ведро, вошел в дом. Ни тот, которого, парень назвал Митяем, ни сам он, входя, в сени, ног не вытерли, хотя, лежал там, помнил Колосов, плетенный из тряпиц половик.

Время приблизилось к полудню. Сквозь тучи стала проглядывать синева. От света, которого прибывало, от омытости дождем, или от того и другого вместе, стволы подступавших к дому берез выбелились, листья их крон сделались более яркими, зазеленели той приятной для глаз зеленью, когда она в самой силе, не тронуло ее дыхание пока еще далекой осени, не потускнели краски. Сидя в кустах, внимательно приглядываясь к дому лесника, вслушиваясь в говор леса, Колосов думал о том, что обнаруживать себя не следует. Те, что в доме, ни партизанами, ни родственниками лесника быть не могут. Гость не понесет грязь в дом хозяина. Гость и без хозяина не вывалит потроха и перья ощипанной птицы под окнами. Настораживал внешний вид незнакомцев. Слишком сытыми они выглядели. Усталости не заметил в их облике Колосов.