Я быстро заполняю протокол.
— Прочитайте ваши показания и подпишите.
Жарков внимательно читает. Ставит лихую закорючку.
— У вас неплохой слог. Все?
— Нет. Я бы хотел знать, как вы могли пользоваться сетевым приемником, если с одиннадцати до четырех в ночь с восьмого на девятое августа у вас на улице был выключен свет?
Улыбка сходит с лица Жаркова. Допущенную ошибку уже не исправить.
— «На пушку» берете?
— С одиннадцати до четырех весь квартал был отключен, на электростанции устраняли аварию. Зачем вы говорите неправду, путаете меня? Вспомните все же, где вы находились той ночью?
Он выплевывает намокшую сигарету.
— Хорошо. Я действительно не был ночью дома. Но отвечать больше не собираюсь. Если считаете, что я виноват в чем-то, докажите. А я вовсе не обязан обосновывать собственную невиновность. Правильно я понимаю закон?
Он правильно понимает закон.
— Плохо, что вы не хотите помочь нам. Даже не знаю, как это расценить…
— Как хотите. Вам я не отвечу.
Жарков с ударением произносит «вам». К нему возвращается былая самоуверенность, и усмешка снова трогает углы большого, красивого рта. Во мне медленно, колючим ежастым клубком растет раздражение. Провожу кончиком языка по нёбу. Говорят, успокаивает.
— Очень жаль, — говорю я.
Пожалуй, не стоит настаивать и продолжать этот «разведдопрос». Пусть Жарков успокоится, а мы посмотрим, как он будет вести себя дальше.
Звонит телефон.
— Павел Иванович? Комаровский беспокоит. Я из ГАИ. Приходите…
В сумрачной комнатушке Комаровский вместе с начальником ГАИ колдует над картой, словно над шахматной доской.
— Посмотрите, какая получается картина, — говорит мне капитан.