Жду и надеюсь

Коронат плохо соображал, куда идет и зачем, помнил только, что надо уходить дальше, как можно дальше, спасать от «охотников» мертвого Миколу, потому что без Миколы их задание выполнить невозможно. Надо, надо спасать, может, повернется Павло, может, уцелеет — хлопец верткий, такой, что из-под стоячего подошву выпорет, хлопец удачливый, как жених на свадьбе…

Коронат шел, бормоча под нос, не оглядываясь и не тратя силы на ненужные маневры. Его дело уходить, уходить… А в голове уже кипело, как в браге, поставленной на огонь, ноги затяжелели, будто ступы. Сучья цеплялись за плащ, и лоб стукался о деревья, враз выраставшие из-под земли. Дальше, дальше… И стрельбы вроде уже не стало, а лес звенел, словно зерно в сухой маковке. Коронат шел и тащил покорную, но утратившую былую понятливость и проворность Мушку. Среди звона, почудилось ему, прозвучали автоматные очереди, но, может, и не очереди… ездовой шел, не понимая времени и дороги.

Ноги стали подгибаться, и наконец сел Коронат, сел, но успел забраться в густой орешник, надежно скрывший от врага: Мушка ткнулась в его лицо влажными, горячими и почему-то солеными губами. Пришли? Пришли. В боку что-то булькало и пузырилось, боль опустилась на рану черной птицей. Ездовой не стал расходовать время на перевязку, боясь не успеть. Не так ладонью, под которой клокотала рана, как мудрым инстинктом лесного человека, выросшего среди трав и зверья, Коронат ощущал, что такую рану уже ни один лекарь не перевяжет и не излечит. Все равно уж… Приехал ездовой Коронат. Его праздничек: не погулявши — сразу на похмелье.

Он поднялся, держась за сбрую застывшей Мушки, руки подтянули его к таратайке, и он увидел в свете луны, бьющей сквозь голые ветви, что Микола сильно наклонился на своем жестком сиденье, свесился долу Микола, а на брезентовом его саване огромные выходные дыры от разрывных пуль. Второй смертью умер разведчик, не успев сделать последнего дела. Такого Миколу уже не уложишь с письмом в болото — догадаются, поймут. Не сберегли они своего друга, не сберегли.

Коронат потянул Миколу и стащил, поддерживая, что было силы, на землю. Размотал брезент, прислонил к колесу. Вот и ладно. Сядем рядком, Микола, поговорим ладком. Найдет свой — захоронит, найдут каратели — ни о чем не догадаются, плюнут да пойдут, а никто не найдет, все равно уплывем в одну общую реку со всеми, ту реку, где никто еще против течения не выгребал. Вот так, плечо к плечу, как гребцы. Вот уже подхватывает наш челн, крутит, вертит, наклоняет, выбрасывает то во тьму, то на солнышко, сейчас занесет под гору, в долгую тень.

В меркнущем сознании Короната остро и ярко мелькнула мысль, что Шурка, если выскочит целым из кутерьмы, не сможет отыскать его среди леса. Хорошо бы подать знать, да голосу не было и свист никак не получался в затвердевших пересохших губах. Мушка, вывернув голову, тихо заржала. Первый раз заржала за всю свою партизанскую службу. «Надо ее распрячь, — подумал Коронат, — погибнет лошадь, зацепится таратайкой и погибнет. Коронат взялся за повод и увидел, как с губ Мушки падают черные крупные капли. Э!.. И ты тоже. Вот отчего соленые губы у тебя, Муха, вот почему ты путалась в поводе! Как же ты дошла?»

Чтобы сделать последнее, что должен сделать каждый настоящий ездовой, Коронат приподнялся и, теряя землю, которая крутилась, как дурная баба на гулянке, потянулся, нащупал карабин. Не сумев оторвать его от земли, поставил стволом вверх и наклонил, нацелил Мушке в голову, между скулами, в подъязычье. Долго, пока раненая Мушка покорно ждала, искал деревянным пальцем скобу, крючок, наконец нащупал и выстрелил.

Лошадь выдержала до конца партизанский характер, не рухнула с треском, выворачивая оглобли и ломая кусты, а деликатно опустилась, подогнув передние ноги, словно бы в летней сытой дреме на лугу, и сразу же стихла. Спасибо, Муха, умерла хорошо, и выстрел кстати — Шурка услышит, найдет и захоронит ездового вместе с разведчиком.

Коронат снова уселся рядом с Миколой, ворочая обрывки мыслей и стараясь вспомнить, не забыл ли чего. Жалко, жалко, что не доехали они до Груничей, не сделали, как Парфеник просил. Командиру придется самому теперь выкручиваться. Ой, жалко, могут погибнуть хлопцы. Ну что ж, с камня лыка не надерешь, может, доля выведет. Живые определятся как-то, а он уже ничем не может им помочь. Его все быстрее и быстрее несет течение под гору, в тенек.

Да ничего, ничего, Павло и Шурка найдут его и придумают что-нибудь, не могут они погибнуть разом, головастые оба, молодые. Двое… Под Брестом? То сыновья, сыновья, и они вернутся, они еще не попали в ту реку, по которой несет его.

Коронат суматошно, в спешке, теряя нить, перебрал свою жизнь, особых грехов не нашел, на всякий случай перекрестился и стал умирать.

Шурка услыхал далекий винтовочный выстрел. Но что за эхо ночью в пустом осеннем лесу! Скачет оно белкой с ветки на ветку, бросается от ствола к стволу, путает, сбивает со следу. Шурка побежал, пересчитывая длинной своей тенью березы:

— Коронат!.. Коронат!.. Дядько Коронат!..

Под ногами — шуршание, какие-то потаенные звери, напуганные криками, разбегаются по сторонам, сойки грайливо бьются наверху, но отклика нет. Стылый лунный воздух, разбитый выстрелом, сомкнулся, как ледок на проруби, затянул матовым морозом, не дает заглянуть внутрь.

Папоротники-орляки, как темные волны, склизь мухоморов под ногами, удары ветвей по лицу, оглушительный свет на полянах, глубокий мрак в ольшанике, податливо-упругий сухой вереск, провалы, заполненные гнилой водой, коряги, хватающие за ноги, белесые бороды мхов, стволы — черные, белые… И все покрыто призрачной, обманчивой теневой сеткой, все возникает и исчезает, подмигивает, есть оно и нет его, словно на кисее нарисованное, ничего не поймешь: головокружение, качели, сон, рябь на воде.

Кругами избегал лес Шурка, остановился, уперся лбом в березу. И луна, бледной собакой гонявшаяся за ним через деревья и кусты, тоже замерла… Нет, не найти. Да и кого найдешь? Ясный, ясный ответ дал одинокий выстрел, словно на бумаге написал. Вспомнил Шурка, как охнул Коронат, как бочком, спотыкаясь, побрел в лес, ведя в поводу Мушку, вспомнил злой трассер, вытянувшийся над дорогой, шипящий свист над головой, треск разрывных пуль о дерево" и мягкие чавкающие удары в Миколу. Он, Шурка, оказался за таратайкой, за Миколой, за Коронатом, прикрыли его от пулеметного ветерка. А ездового не минуло. Зацепило его разрывной, а от этих пуль такие раны, что, если сразу не убьет, сам смерти попросишь.

Вот и выстрел в лесу. И — молчание.

Если б хотел позвать Коронат, не пожалел бы еще одного патрона. Но тихо, тихо. Этим выстрелом, последним в жизни словом, дядько все сказал, все объяснил. Недостойная, недостойная у тебя истерика, Шурка, недостойная беготня и суемыслие. Ездовой сумел сказать куда короче. Ты испытываешь приступ недоверия к близким, Шурка, ты впадаешь в тяжкую хворобу, от кото рой не излечиваются, возводишь хитрые хоромы из догадок, ты всем этим для себя ищешь выхода, ты хочешь ускользнуть чистеньким, хочешь избавиться от укоров совести.

Недостойно, стыдно. Недоверие и подозрительность, кривляющиеся рожи, хромые спутники жизни, толкают тебя к предательству; может быть, это извечное их свойство, и всегда и всюду в своей увечности, опираясь друг на друга, ходят эти приятели неразлучной троицей, гнусавыми голосами поют зазывные песни, один к другому толкает, не выпускает из круга. Нет, Шурка, смотри в глаза случившемуся просто и ясно, не прибегай к хитрым расчетам, не вспоминай холодок в глазах Сычужного: Павло и Коронат не могли тебя обмануть, не раздумывая, шагнули они за крайнюю черту, теперь и тебе иного пути нет, позвали они тебя, приказали выполнить свой долг до конца, без всяких слов, без речей приказали. Они сделали что могли, чтобы спасти отряд, теперь твой черед попробовать, постараться. Не финти.

Умом, холодея от неизбежного, Шурка осознал, что предстояло ему, но ноги, ноги не хотели искать дорогу; страх — мужичок костлявый, крепкий— держал Шурку за ворот, сдавливая горло. А глубоко внутри билась, трепетала, извивалась жажда жизни и, в разладе с Шуркиным умом, в разладе с волей, искала потайных ходов, осклизлых нор.