Вертоградский вздохнул еще два или три раза, но, очевидно согласившись с серьезностью моих доводов, успокоился и повеселел.
Вечер в нашей лаборатории прошел так же спокойно, как и день. Все мы были какие-то расслабленные и сонные.
Я сидела в качалке, закутавшись в платок, и слушала ленивый разговор мужчин. Отец зевал, молчал, барабанил пальцами по столу и часов в десять пошел наверх спать.
Вертоградский и Якимов сыграли две партии в самодельные шашки, потом тоже стали зевать, и Вертоградский заявил, что, пожалуй, пора ложиться. Желая мне спокойной ночи, он сделал на минуту тоскующие глаза. Я рассмеялась.
– Вспомните, Юра, – сказала я, – что все Ромео на свете страдали бессонницей!
Он посмотрел на меня с молчаливым упреком и поплелся в лабораторию, причем даже по его спине было видно, что он заснет сразу же, как только ляжет в постель.
Я тоже решила лечь.
– Ложитесь и вы, – сказала я Якимову.
– Благодарю, – он покачал головой, – мне что-то не хочется. Пойду еще прогуляюсь, покурю.
Это был уже почти ритуал: перед сном Якимов выходил погулять и выкурить папиросу на свежем воздухе.
– Покойной ночи, – сказала я зевая.
Когда я поднялась наверх, отец спал. Я заснула сразу же, как только легла. Мне ничего не снилось целую ночь –
как будто я закрыла глаза и сразу же их открыла. Яркое солнце било в окно. Начался новый день, один из последних дней лаборатории на болоте. Я посмотрела на часы.
Было уже девять. Отец еще спал. Это немного меня успокоило. Может быть, Вертоградский и Якимов тоже проспали сегодня? Торопливо одевшись, я побежала вниз готовить завтрак.
В столовой никого не было. Я прислушалась. В лаборатории было тихо. Очевидно, ассистенты еще спали. Я
разожгла печь, поставила воду, начистила картошки и, решив, что довольно мужчинам спать, постучала в дверь лаборатории.
– Неужели пора вставать? – раздался сонный голос
Вертоградского.
– Половина десятого, Юра!