Языки оказались необыкновенно вкусными, да к тому же все четверо проголодались, так что слова Питъюка никого не испугали. Но не успели ещё ребята разделаться с языками, как появились две женщины. Одна несла старое ведро, а другая – миску. Ведро было до краёв полно рыбьими головами – они плавали в воде и глядели на мир бессмысленным взглядом. В миске грудой высились жареные оленьи ребра.
– Ух ты! – воскликнул Джейми. – Они что, думают, мы это все съедим?
– Надо есть, – сказал Питъюк. – Эскимосы весь еда отдал. Нельзя обижать эскимосы, Джейми.
– Да ведь я тогда сам себя обижу или помру. Тут еды на целый полк. И лучше бы рыбы закрыли глаза. Терпеть не могу есть, когда на меня смотрят.
Прошло полчаса. Эуэсин, Джейми и Анджелина наелись так, что, казалось, вот-вот лопнут, и, обессилев, с трудом переводя дух, откинулись на оленьи шкуры. Один
Питъюк не сдавался. Он обгладывал ребра карибу одно за другим и правой рукой кидал их в дверь; ребятишки, не спускавшие глаз с пирующих, пригибались; кости вылетали наружу, собаки набрасывались на них и уносили в зубах.
Мало-помалу, поодиночке и по двое, в чум стали сходиться взрослые. Скоро Питъюк так увлёкся разговором, что забыл о еде. Ему было что порассказать эскимосам, а им – что порассказать ему, ведь с тех пор, как он отправился с Джейми и Эуэсином на юг, в лесные края, прошло почти полгода.
Джейми, Эуэсина и Анджелину пока оставили в покое, и они были этим очень довольны. Передышка дала им время освоиться с незнакомым обиходом эскимосского стойбища.
Меж тем другие женщины внесли железные котелки с чаем. Чай привёз Питъюк, эскимосы его не пили уже больше года. Чай – главное лакомство эскимосов; в этот вечер они выпили, наверно, литров тридцать пять.
Время от времени Питъюк оборачивался к своим товарищам, коротко пересказывал, о чем идёт беседа.
Много толковали о том, что с кем произошло за эту зиму, но немало говорили и об оленях: что их становится все меньше, что зима была голодная, – а ещё о том, какая жизнь была в тундре в старину.
– Давний-давний время, – рассказывал Питъюк друзьям, – ихалмиуты жили ещё дальше на север, у большой озеро Энгикуни. Тогда много было эскимос, очень много.
Стойбище большой был, наверно пятьдесят чум. Когда
Кейкут совсем ребёнка был, белый люди приплыл каноэ по реке, а в стойбище пошёл большой болезнь. Почти все помер…
Тут его прервали другие эскимосы. Наконец поток речей приостановился.
– Теперь праздник будет, – сказал Питъюк. – Эскимосский праздник. Очень весело. Вот увидите!
На дворе смеркалось; одна из женщин принялась зажигать плошки из мыльного камня, в которые налит был растопленный олений жир. Фитилями служили жгуты из шелковистой неприхотливой пушицы, что цветёт повсюду за Полярным кругом. Коптилки горели чистым, ярким пламенем, освещая тёмные улыбающиеся лица эскимосов, тесно набившихся в чум.
Старик Кейкут вытащил деревянный обод, футов трех в поперечнике; на обод была туго натянута оленья кожа.
При виде этого огромного бубна эскимосы одобрительно зашумели и потеснились к стенам, оставив посредине свободное место. В чуме все гуще клубился табачный дым: Питъюк раздал пачки табаку всем мужчинам и всем женщинам, и теперь они раскуривали трубочки из мыльного камня.
Кейкут, шаркая ногами, вышел на середину. В меховых штанах и парке, он сейчас ещё больше походил на добродушного медведя. Держа бубён в левой руке, он завертел его и при этом палочкой, которую держал в правой руке, постукивал по ободу. Наконец он подобрал нужный ритм, склонился над бубном и запел, переступая ногами в такт музыке.
ebooksa