Забыв о твердом намерении быть сдержанным, Робер весь отдавался сиюминутному счастью. Но как только вернулся на палубу «Симью», тяжелые думы, на какое-то время покинувшие его, нахлынули снова. Зачем себя обманывать? Зачем вступать на путь, пройти по которому не суждено? Его мучила тревога от того, что он был, наверно, слишком откровенен или выдал себя взглядом. И богатая американка заподозрила нищего обожателя в самых презренных помыслах.
При этих мыслях лицо его заливала краска стыда и он давал себе обещание впредь держаться на расстоянии, даже если из-за этого суждено потерять дружеское расположение миссис Линдсей. Но судьба все решила по-другому. Линия каждой жизни начертана на небесах, события развиваются как им положено, и никому не дано изменить их ход.
В то время, когда четверка туристов поднималась на борт, между Томпсоном и капитаном Пипом шел оживленный разговор. Предмет обсуждения был, очевидно, весьма серьезен; Томпсон покраснел и, по своему обыкновению, отчаянно жестикулировал. Капитан же, напротив, невозмутимый, отвечал ему коротким словом или чаще энергичным жестом, который мог означать только категорический отказ. Заинтересованные разговором, миссис Линдсей и ее спутники остановились в нескольких шагах. Впрочем, спор привлек внимание и других пассажиров, столпившихся на верхней палубе.
Все недоумевали оттого, что труба «Симью» не дымилась. Корабль будто и не собирается отплывать, хотя отравление намечено в полночь. Все терялись в догадках и с нетерпением ждали окончания переговоров капитана с администратором, чтобы получить наконец объяснение.
Склянки пробили к ужину, а разговор на палубе и не думал кончаться. Пассажиры заняли свои места, рассчитывая что-нибудь узнать за столом.
Но ужин как начался, так и закончился, а Томпсон не счел нужным удовлетворить любопытство своих сотрапезников. Впрочем, их одолевали и другие заботы.
Жизнь на «Симью» постепенно ухудшалась во всех отношениях. Томпсон, решив, очевидно, что все ему сойдет с рук, то и дело переходил границы дозволенного. Ужин в тот вечер оказался почти несъедобен; возмущение вызвали и крошечные порции. Аппетит у пассажиров только начал разыгрываться, а уже подали десерт.
Все за столом переговаривались, поглядывая на Томпсона, но тот, казалось, чувствовал себя вполне комфортно. Никто, однако, не осмеливался высказать недовольство вслух. Как всегда, первым начал Саундерс, совершенно бесцеремонно обратясь к стюарду скрипучим голосом:
— Стюард!
— Да, сэр,— подошел к нему господин Ростбиф.
— Я съел бы еще кусок этой отвратительной курицы. Считаю, что лучше умереть от отравления, чем от голода.
Господин Ростбиф, кажется, не понял, в чем соль этой великолепной шутки/
— Курицы больше нет, сударь,— ответил он откровенно.
— Тем лучше! — воскликнул Саундерс.— В таком случае дайте что-нибудь другое. Ничто не может быть хуже того, что нам подавали.
— Другое, сударь! — воскликнул Ростбиф.— Но, сударь, на судне больше нет съестного. Господа туристы ничего не оставили на ужин прислуге.
Нужно было слышать, с какой горечью Ростбиф произнес эти слова!
— Господин Ростбиф, вы, верно, смеетесь надо мной? — прогремел Саундерс голосом, в котором слышалось приближение грозы.
— Я, сударь? — удивился Ростбиф.
— В таком случае, что это за шутки? Мы что, терпим здесь бедствие, как на плоту «Медуза»?[104]
Ростбиф развел руками, не понимая, о чем идет речь. Этим жестом он также снимал с себя ответственность, перекладывая ее на Томпсона. А тот, будто ничего не слышал, с отсутствующим видом ковырял во рту зубочисткой. Тогда взбешенный Саундерс стукнул по столу так, что вся посуда подпрыгнула, и рявкнул:
ebooksa