Отчаяние

– Я не мщу, Мария. Если бы я мстил, меня следовало бы гнать из прокуратуры… И потом, какое отношение это мое дело имеет к Ильзе?

– Прямое, Георг. Я узнала на фотографии моего следователя. Его и тогда звали Курт – он убит в саду Гельтоффа. А следователем Ильзе был Айсман. Понимаешь? Он прижигал ей соски сигаретами. Ты должен знать об этом, Георг…

– Не надо бы тебе так, Мария…

– А зачем ты спрашивал: отчего я не выступаю с рассказами о нашей борьбе?!

– Прости…

– Я удивилась, когда ты сказал о мести. Об этом говорят нацисты: «Нюрнберг – это месть победителей». Наказание зла – это месть, разве нет?

– Нет. Нельзя так, Мария. Месть – это от зверства…

– А когда твою жену пытали огнем? Это от чего?

– Если хочешь отомстить врагу – старайся не быть на него похожим. Это трудней, чем отмщение. Доказать по закону, что зверство есть зверство, а звери должны жить в клетках, а наиболее кровожадные умерщвляться, но опять-таки лишь по закону, – в этом я вижу свой долг перед памятью Ильзе и Карла, и перед детьми, и перед твоими страданиями… Мы обязаны выслушать те слова и доводы, к которым станут прибегать эти звери. Мы должны запомнить их доводы и сделать их известными каждой немецкой семье: вот чем руководствовались респектабельные звери, когда они… пытали огнем… Пусть они говорят, что выполняли приказ, это будет острастка для тех, кто решится отдать подобный приказ в будущем. Пусть они говорят, что были исполнителями, если мы их повесим, это будет острастка для тех, кто захотел бы стать хорошо оплачиваемым палачом в будущем…

Мария вдруг заплакала:

– Георг, родной, что ты говоришь? Кого повесили? Десятерых повесили, а ведь у них в СС было семь миллионов, только в СС! И каждый третий был осведомителем гестапо! Я прочитала у какой-то юристки, что за каждого расстрелянного наши палачи получили лишь от десяти марок штрафа до часа тюремного заключения, Георг…

Она проводила его до выхода на летное поле и долго махала сухой загоревшей рукой – до тех пор, пока он не сел в автобус, увозивший пассажиров к самолету. Она шла по аэропорту мимо смеющихся, плачущих, целующихся, пьющих людей. Она прошла мимо телефонной будки, из которой на штаб-явку Айсмана звонил связник, сообщавший, «что дядя уехал и багаж отправлен вместе с ним». Мария прошла мимо того человека, сообщавшего Айсману данные, которые позволят дать радиосигнал мине, отправленной в багаже. Как только самолет пересечет границу Германии – на границе есть немецкие деревни, и не надо подвергать риску жителей, – самолет взорвется, и обломки его упадут на какой-нибудь итальянский хлев. Итальянцы предали Германию, сдавшись американцам в сорок третьем: ничего, пусть десяток черномазых сгорят в своих хлевах, если на них рухнет самолет, от этого человечество не пострадает…

2

Исаев прислушался к реву самолета, взлетевшего на Темпельхофе, и посмотрел на часы.

«Наверное, Берг, – подумал он и усмехнулся, – хм, хм… раньше это называлось „близится развязка“. Теперь я должен подготовить здесь прессу, а я смертельно устал и хочу домой, и все мне здесь осточертело, а надо улыбаться и играть мои старые игры в настоящую заинтересованность и соприсутствие в разговорах, а мне хочется забраться в Удомлю к Мишане и уснуть в стоге сена под дождем, и побыть одному, совсем одному, хотя бы дня три…»

Он сидел в «Европейском центре», в редакции, и неторопливо отхлебывал пиво из высокого стакана.

– Это интересно, но где же обещанная сенсация? – спросил Гейнц Кроне. – «Телеграф» интересуется не общими вопросами, связанными с концерном Дорнброка, а самим Дорнброком!

Исаев пожал плечами.

– Вы считаете сенсацией лишь то, что лежит на поверхности. Зря. Читатель поумнел.

– Это из области теории.

– Ладно, – согласился Исаев, – давайте перейдем к практике. Здесь, – он положил руку на металлический пенал, вынутый из редакционного досье, – ваши материалы на концерны Дорнброка. Вы хорошо знакомы с ними?