Отчаяние

– Хорошего вина в бутылках мало, – ответил Абакумов уклончиво. – Вот когда меня грузины угощали зеленым сухим вином прямо из бурдюков – это, я доложу, сказка! Хотя грузинскую «Хванчкару» люблю даже в бутылках…

– У нас есть лучше вина… Скажи, Витя, тебе о Рюмине ничего не докладывали?

– О Рюмине? – переспросил Абакумов, нахмурившись. – Кто это?

– По Архангельску работал, подполковник…

– А почему должны были докладывать? ЧП? Запросить?

– Не надо. Я прошу твоей санкции, дай его мне, буду готовить к хорошему делу.

– Да, пожалуйста, – сразу же согласился Абакумов. – Тут моей санкции не нужно, подписывай приказ сам, используй по своему усмотрению.

…Вопрос о Рюмине был задан не случайно: подполковник попал «на подслух», находясь в квартире некоего Шевцова, за которым давно смотрели – крайний шовинист; крепко выпил и сказал: «А ведь в одном бесноватый фюрер был прав: евреев надо изничтожить! Смотрите, кто у нас сейчас ведет главную борьбу против родины? Кто продает страну за иностранные самописки? Евреи! Кто критикует русских писателей и артистов? Еврейские космополиты! Кто клевещет на русских шахтеров в кино? Еврей Луков, под русским псевдонимом прячется, сволочь! Кто завел в тупик нашу экономическую науку? Еврей Варга! Кто клевещет на нашу историю? Евреи. Кто какофонии сочиняет? Еврей Шостакович!»

Кто-то из присутствующих заметил, что Шостакович русский.

Рюмин и Шевцов взъярились: «Нет таких русских фамилий! И уши у него еврейские!»

Поскольку Влодимирский разрабатывал Еврейский антифашистский комитет, Комуров сразу прикинул, что такой человек может пригодиться. Однако потом, подумав, решил взять этого Рюмина под свою опеку, надо сначала обкатать, а использовать – лишь тогда, когда наступит черед для коронного дела. Берия намекнул, что политика Кобы будет однозначной, поскольку экономически русских еще больше зажмут, надо будет обращаться к их патриотизму, подчеркивать исключительность, поставляя «врагов», виновных в трудностях.

– Спасибо, Витя, – поднимаясь, сказал Комуров. – И за чай спасибо. Действительно, прекрасный напиток… Только абхазский лучше, честное слово… Пришьют еще тебе этот чертов «липтон»… Товарищ Суслов в этом деле строг, поимей в виду… Ты лучше адлерский чай хвали, он русский. Краснодарский край, казаки, опора державы… Советую как другу, Витя…

С этим и ушел, оставив Абакумова в мрачной задумчивости.

…Домой министр вернулся рано, сказав помощнику, что захворал, мигрень. Велел соединять только с Поскребышевым и членами Политбюро, для всех остальных министров – закрыт.

Дочь уже вернулась. Он предложил ей поиграть в «морской бой»; сражались с увлечением, потом перешли на «крестики-нолики», он поддавался, изображал огорчение, любимица хохотала. Потом принесла колоду карт, сразились в «дурака».

Отодвинув руку с картами так, чтобы дочка могла подглядывать, с тоскою думал: «Бедненькая ты моя кровинушка, случись что со мной, тебя такой ужас ждет, такие муки… Зачем я лез вверх, карабкался по проклятой лестнице?! Служил бы себе тихо и незаметно, так нет же, понесло! У нас только тихие выживают… Лишь маленькие да незаметные своей смертью помирают… А как уйти от судьбы? Мы ж все букашки, нас сверху в микроскоп разглядывают… Богдан неспроста этого самого Рюмина попросил… Он ничего просто так не делает, у него всегда коварство на уме… А потребуй я материалы, сразу настучит Лаврентию: „мелочная опека, мешает инициативе, что за недоверие среди своих?“ Пойди, объясняйся! Он ведь член Политбюро, а не я… Бедненькая ты моя нежность». Он поднял повлажневшие глаза на дочь: «Пойти бы в церкву, как с бабушкой Леной, покойницей, да и бухнуться на колени, прижаться лбом к вечным плитам храма Господня и помолиться б за нее… Мне-то ничего не страшно, огонь и воду прошел… Да и не отмолю себя, ее б уберечь…»

– Папуль, а ты почему не кроешь? У тебя же козыри есть! Так нечестно!

– И вправду есть, – вздохнул Абакумов, – отобьюсь, сей миг покрою, малышенька…

– Ты мне не поддавайся, я ж не маленькая! Неинтересно играть… А знаешь, меня сегодня училка отчитала…

– Вот проказница… За что?