— Ты не знаешь, случайно, кто повесил его портрет?
Она посмотрела на меня исподлобья и сказала:
— Знаю.
Она все знала. А мы в музее столько времени ломали голову.
— Выкладывай!
Она не торопилась «выкладывать». Я нетерпеливо потряс ее за плечо:
— Кто же?!
— Я!
— Ты?!
Девчонка спокойно кивнула. И тут меня прорвало:
— Если все будут развешивать в музее фотографии своих знакомых, то какой это будет к черту музей? — Я кричал на белобрысую девчонку, нарушившую священные законы музея, а она смотрела на носки своих ботинок. — Ты знаешь, чьи портреты висят на этом стенде?!
— Знаю.
— Нет, ты плохо это знаешь. Эти ребята два месяца жили в логове врага. Каждый день они рисковали жизнью. Два месяца.
— А он два года. — Она вдруг повернулась ко мне: — Два года. На границе. Там тоже рискуют жизнью. — Она распалилась, глаза ее болезненно сузились и сердито поблескивали. — На войне в тебя стреляют и ты стреляешь. А на границе знаете как бывает: в тебя стреляют, а ты не смеешь. Потому что нет приказа.
— Но они-то погибли, — тихо сказал я, кивнув на разведчиков.
— На границе тоже погибают, — не отступала она. — Только об этих ребятах экскурсоводы рассказывают, а с границы пришлют похоронную матери. И все…
Она меня окончательно обескуражила, выбила из-под ног почву. И я почувствовал, что опять не смогу снять со стены фотографию пограничника со шрамом над бровью.
Длинноногая белобрысая девчонка уставилась на носки своих ботинок, а я смотрел на фотографию парня, который хотя и родился целой жизнью позже четверых разведчиков, но был удивительно похож на них. Почти не отличался. Та же пилотка — звездочка над переносицей, та же гимнастерка с помятыми погонами… А экскурсоводы выжидательно смотрели на меня.
Я повернулся и медленно пошел прочь, но похитительница окликнула меня:
— Подождите. Я должна взять Славину фотографию. Можно?