Арахна

— Паскаль!

— Да, — мрачно повторил я, — Паскаль.

Затем я предупредил его, пообещал, что отомщу за все зло, которое он мне причинил. Лучше ему наслаждаться своим богатством, пока можно, добавил я и вышел, оставив его несколько потрясенным и испуганным. Но я уверен, что свойственная Бленхейму дерзость и привычка сносить удары вскоре привели его в чувство; думаю, он вскоре забыл обо мне, по крайней мере на время.

В ту ночь, погруженный в видения и планы мести, я лег в постель, видя перед собой, как обычно, издевательское лицо старого партнера; но заснуть я не мог и начал в сильном волнении расхаживать по комнате. Наконец, утомившись, я устало опустился в кресло; чувства постепенно изменяли мне, комната и сам я в ней казались нереальными, словно я видел все издалека, и странный туман заволакивал мой разум. Я сонно опустил голову, мои веки мои тяжело опустились и сомкнулись; и в этом погружении в бессознательное состояние меня сопровождало единственное яркое, незабываемое видение — лицо Луиса Бленхейма.

Мне снился сон.

Моя кровать, казалось, бесшумно ушла вниз, и я повис в воздухе, один в тишине, темноте и одиночестве бесконечности, единственное живое существо в этой черной пустоте; не знаю, какая неведомая сила поддерживала меня, не давая упасть в бездонные глубины. Я ждал и понемногу почувствовал некое едва уловимое присутствие, невидимое, неслышимое, но становящееся все более осязаемым с каждым мгновением, пока тьму предо мной не рассеяло призрачное, фосфоресцирующие сияние, исходящее от чудовищного сооружения, точную природу которого я не мог определить. Становясь все более отчетливым, оно превратилось в колоссальную восьмиугольную паутину, крылья и волокна которой терялись во всеохватывающем мраке, и были настолько громадны, что, казалось, заполняли всю космическую пустоту. Липкие шелковистые нити вибрировали, как будто их мягко шевелило какое-то волнение атмосферы, не ощущаемое мной, завораживающее, но наполняющее мою душу ужасом. Меня необъяснимо тянуло к сердцу паутины, ее нити, казалось, жаждали принять меня, и медленно, но непреодолимо я подвигался вперед, напрягая в противоборстве все свои телесные и умственные силы; но ничто не помогало, и, словно потеряв терпение, огромная паутина начала скользить ко мне, все более подавляя меня по мере приближения, пока я не почувствовал себя муравьем перед слоном или человеком перед лицом природного катаклизма — совершенно бессильным, до жалости крошечным, брошенным на произвол всепоглощающей силы. Я начал задыхаться, вновь стал сопротивляться и закричал; но мои слабые крики были еле слышны в той бесконечности, откуда пришел этот исполинский фантазм, столь чудовищно гротескный, что самое живое воображение не смогло бы вызвать к жизни бушевавшие во мне чувства. Меня все влекло прямо в центр паутины, и наконец она замаячила впереди, огромная, непостижимая, полная невидимых ужасов и неописуемых угроз. Задыхаясь, я с криком рванулся, отчаянно борясь с ее чарами. Пространство сомкнулось, и я очутился в паутине, и все ее цепкие волокна начали смыкаться вокруг меня, оплетая мои руки и ноги, заглушая мои крики, крадя мое дыхание, парализуя каждую мышцу в моем теле.

Я бессильно боролся со своей судьбой. Мягкие, шелковистые нити облепляли мои пальцы; я был окутан прозрачной сетчатой пеленой, липкие нити лезли в глаза, рот и нос, спутывали волосы и не давали дышать; но я, хотя и смутно, все еще видел и осознавал происходящее — и со смертельным ужасом глядел на то, как слой за слоем, нить за нитью этой бесконечной паутины бесшумно и безжалостно оплетали меня, пока я не сделался беспомощен и был не в силах издать ни малейшего звука. Я гадал, что будет дальше, не понимая, почему демон, создавший эту могучую ловушку, еще не прибежал по натянутым нитям, чтобы сжать мое тело отвратительными ядовитыми щупальцами и унести меня в свое тайное логово ужаса. От этой мысли я снова вздрогнул, и пот смертной агонии заструился по моему лбу, ибо я был убежден, что каждый следующий миг станет моим последним и дышал с невероятным трудом, как под пыткой. Я лежал, полностью укутанный в саван из тончайших волокон. Спасения не было; но страшное чудовище все еще не появлялось, хотя моя душа в неизбывном страхе ждала его появления. Неужели мне суждено умереть так, пленником в этой фантастической ловушке ужаса, медленно, в невыносимых, сводящих с ума страданиях?

Внезапный пронзительный рев, ударивший в залепленные паутиной уши, ответил на невысказанную мысль, и в одном ужасающем движении вся чудовищная паутина поглотила меня. Слабый крик застрял у меня в горле; я перестал бороться, сдался и лежал неподвижно.

Затем возникло новое ощущение: нити как-то странно завибрировали, и, подняв глаза, я увидел то, чего боялся больше всего, — жуткого паука, по меньшей мере шести футов в длину и трех в высоту, быстро скользящего по сетям своей ловушки. Чудовищное существо с толстым и раздутым телом, покрытым жесткими черными шипами, и с дюжинами ног, длинных, мощных, костлявых, покрытых тощей порослью черного пуха. Местами блестящая шкура была обнажена, и когда существо приблизилось, я увидел, что оно источает липкую жидкость с ярко выраженным серным запахом; она покрывала бестию с головы до ног и цеплялась за волокна паутины блестящими сгустками. Голова была огромной и тем более ужасной, что я с трепетом отвращения узнал в ней человеческую голову.

Черты лица были почти мертвенными, и бледность их резко контрастировала с черным телом. То было лицо Луиса Бленхейма, но бесконечно более жестокое и отвратительное, чем в жизни. Два длинных клыка свисали из капавшего слюной рта, грозя смертельным ядом укуса; огромные глаза, выпученные и желтые, смотрели на меня с такой голодной жадностью, что душа моя замирала и я жаждал конца.

Омерзительная тварь приблизилась, и я содрогнулся от зловония, когда ее горячее дыхание коснулось моей щеки; клыки блестели в грязной пасти, изогнутые когти вытягивались и втягивались, как у кошки, в то время как тело, казалось, пульсировало и раздувалось, становясь на глазах вдвое крупнее. Отвратное существо бросилось на меня, давя своей мерзкой тушей, раздавливая мою жизнь и впиваясь клыками в мою плоть; но когда сверкающие глаза приблизились к моим и я почувствовал, как липкая жидкость сочится из тела чудовища на мою кожу, я задрожал от резкой боли укуса и восстал на нечистого зверя, начав сопротивляться с удесятеренной силой, ибо передо мной вспыхнуло видение того, как чудовище утащит меня в свое бездонное логово, где я стану главным блюдом адского пиршества и подвергнусь агонии ужасающей смерти. Жуткое лицо дьявольски ухмылялось, и я с нечеловеческим усилием вытащил тяжелые руки из сетки паутины и, содрогаясь, погрузил пальцы в скользкое тело; но решимость моя разлетелась в прах, как морская рябь разбивается о могучий волнорез, и в конце концов я без сил откинулся назад, и чудовище быстро потащило меня в зияющую пасть паутины.

На миг паук остановился, чтобы покрепче ухватиться за мое тело; и в это мгновение я заглянул в черные глубины кошмарной бездны впереди и задрожал от невыразимого ужаса. Я подумал о ноже, который я всегда носил с собой, и с диким трепетом отчаянной надежды взмолился Богу, чтобы он позволил мне схватить нож, и вдруг, к своей несказанной радости, увидел оружие у себя в руке. Откуда взялся нож, я не знал. Но он был у меня в руке, моя единственная надежда на спасение. Я вырвал руку из ослабевшей на миг хватки когтей и повлек сталь вверх.

Распухшие пальцы сжали рукоять, и отяжелевшая, свинцовая рука взмахнула ножом. Со змеиным шипением чудовище повернулось, и я снова ощутил жалящий укус его отвратительных клыков. Я ударил раз, другой, третий, погружая сталь в волосатое тело. В эти несколько мучительных мгновений я прожил века, пока слепо резал, рубил, безумно разрывал мерзкую плоть, и с каждой новой раной, которую я наносил, на меня обрушивался удушающий поток тошнотворной жидкости; но я продолжал бороться. Мучительная ярость исказила черты человека-паука, и моя ненависть к Бленхейму возросла до непредставимых высот. Еще один укус ядовитых клыков, и я закричал, но по-прежнему вонзал липкое и мокрое лезвие в раздутую тушу чудовища. Все глубже погружались его клыки, и внутри у меня что-то разрывалось, оставляя меня слабым и задыхающимся; но я сражался до последнего, покрывая чудовище рваными, зияющими ранами. Наконец оно пошатнулось на нетвердых ногах, и я мысленно издал вопль яростного торжества, ибо нанес смертельную рану; но как недолговечен был мой триумф! Какая польза от борьбы в тисках смерти? И я, подобно ему, уступал неизбежному; моя слабеющая рука нанесла еще один удар, а затем — наступило ничто.

Последним, что я запомнил, было лицо Бленхейма на туловище паука, с издевкой склоненное над моим мертвым телом; он праздновал победу, как отвратительное, зловещее воплощение ужасов ада.

Мой сон оборвался внезапной и яркой вспышкой, и я проснулся, обнаружив, что уже давно рассвело и в окно струится солнечный свет. Я вскочил на ноги с глубоким вздохом облегчения, однако решил, что нынче же утром пойду к Бленхейму для окончательного объяснения.

Когда я торопливо вышел из дома, меня остановил возглас мальчишки-газетчика. Какой-то инстинкт, сам не знаю какой, заставил меня купить газету. В следующее мгновение я завороженно смотрел на кричащий заголовок:

«ТАИНСТВЕННОЕ УБИЙСТВО ЛУИСА БЛЕНХЕЙМА!»

Ниже я привожу выдержку из этого газетного сообщения:

«…и Бленхейм был найден мертвым в своей постели рано утром, после того, как его семья услышала отчаянные крики и шум жестокой борьбы в его комнате. Убитый истек кровью; на теле были обнаружены многочисленные раны, нанесенные кинжалом. Никаких улик, указывающих на личность убийцы, найдено не было, но некоторые необъяснимые обстоятельства придают этой трагедии сверхъестественный оттенок. Тело покойного было покрыто странной липкой жидкостью, издававшей ярко выраженный сернистый запах, а другой угол комнаты был затянут обрывками громадной паутины, частично цеплявшейся за тело».

Ганс Гейнц Эверс