Ангел боли

Если судить только по внешности, она была на двадцать лет моложе, чем его любимая Корделия.

Но для неё время оставалось неподвижным, её красота была неснимаемой маской. Она могла быть глубокой, как кожа, но она была неприкосновенна.

Она мягко и нежно произнесла его имя, словно возлюбленная.

Лидиард долго не мог найти слов. Он не хотел называть её имя, чтобы только его отношение не выразилось случайно в звуках. Наконец он сумел выговорить:

— Чего ты хочешь, Мандорла?

Она улыбнулась и внимательно осмотрелась.

— Какая мрачная маленькая каморка, — сказала она, игнорируя все его попытки притворства со смертельным презрением. — Такая пустая, такая убогая. И все эти освежеванные и раскрашенные тела для компании! Я благодарна своему человеческому обонянию хотя бы за то, что оно почти ничего не чувствует, хотя мое острое зрение справляется немногим лучше, окруженное таким убожеством. Ты теперь доктор, как я понимаю?

— Доктор философии, — сказал Дэвид, радуясь, что его голос так ровен, гордясь способностью оставаться спокойным и подбирать слова. — Хотя я и работаю здесь, я не занимаюсь медицинской практикой, я работаю на университет. Я анатом, но своего рода. Исследователь физиологии человека.

— Исследователь боли, — сказала она. — Я читала твою книгу.

— Ты читаешь научные журналы? — скептически спросил он. — Я и не знал.

Его тон был настолько ровным, насколько возможно, но она снова смотрела на него, и он наблюдал, как она хмурится, сохраняя маску самообладания. Он видел, как постепенно она понимает, что морщины на его лице были не просто свидетельством возраста, и он пытался определить её реакцию. На один короткий момент в её глазах появилось что-то похожее на жалость, но жалость была тем чувством, к которому её порода имела мало склонности, и он не был удивлен, заметив, как жалость сменяется чем-то более сходным с отвращением.

Тем не менее, когда она заговорила снова, можно было подумать, что она искренне заинтересована.

— В чем дело, Дэвид? — сказала она — Ты болен! Я никогда не видела, чтобы кто-то был так бледен.

Он попытался улыбнуться, надеясь, что это не будет выглядеть как предсмертная гримаса.

— Я уже давно болен, Мандорла, — сказал он. — Я совершенно привык к этому. Могу только принести мои извинения, если вид человеческой слабости пугает тебя. Если бы я мог изменять свою форму, я бы скрыл следы моего нездоровья, но я не умею.

Мандорла села на кресло, куда часто садились студенты, получая задания. Он бы хотел, чтобы кресло было не таким изношенным, а его дерево — не столь ветхим.

— В чем дело? — спросила она с искренним интересом. Её голос был так же красив, как и её глаза.

— Жестокий ревматоидный артрит, — сказал он ей. — Он дошел до той стадии, когда хрящи в суставах почти полностью окостеневают, а кости деформируются. Поясничный отдел позвоночника начинает застывать, но я все ещё могу ходить, хотя и с трудом. Особенно болезненно это ощущается в пальцах — но надеюсь, я смогу пользоваться руками ещё несколько лет. В конце концов я стану калекой, но это не смертельная болезнь. Иногда у меня случаются приступы лихорадки, но я привык к высокой температуре.

Она спросила:

— Это очень больно?