Ангел боли

Пламя и то, что оно с ним сделало, было, как знал Харкендер, своего рода наказанием за грех гордыни. Он посмел льстить падшему ангелу, посмел предложить ангелу свои глаза и свой ум и свое с трудом добытое понимание мира, и эти дары оказались негодны. Он проиграл, он предал оказанное ему доверие, которое он так искренне вымаливал, ради которого он радостно пожертвовал собой. И было вполне справедливо, что ангел предпочел наказать его, подарив жестокому Ангелу Боли, которая следила за ним и владела им в его срок пребывания в Чистилище.

Но срок в Чистилище был не только наказанием. Это было также и прощение, так как он предлагал ему образование, которого мало кто из людей удостаивался. Ангел, решивший использовать его и властвовать над ним, предпочел простить его ошибки и промахи и требовал исправления, а не мести. Он избрал, проведя свое орудие сквозь огонь, закалить его, а не только наказать. Он решил исправить его так, чтобы он стал со временем лучшим и более заслуживающим доверия инструментом. Он предпочел обучить его как следует тому, чему он плохо выучился методом проб и ошибок. Он отправил его в любящие объятия Ангела Боли, чтобы пытка сделала его лучше.

То есть к такой вере он в итоге пришел.

А чему ему ещё было верить? При другой вере он бы точно умер, но он не умер. Он выжил, и он заставил себя верить, что он живет отлично. По собственным оценкам, он стал лучше, чем был раньше.

Харкендер не мог точно оценить свое физическое состояние. Из-за слепоты он не мог себя увидеть. Для слабого зрения обычных людей он, должно быть представлялся страшно изуродованным, но он не мог определить степень своего уродства. Хотя его пальцы снова могли чувствовать боль, им не хватало чувствительности, чтобы определить состояние его лица. Он полагал, что сохранил какую-то подвижность членов, но не мог целенаправленно шевелить ими, так как от них не поступало никаких ощущений, кроме боли.

Он имел самое приблизительное представление о том, где находится. Он лежал в постели, но где была кровать, он не знал. Его поднимали и опускали, меняя испачканное белье; он страдал недержанием, поэтому эти смены происходили довольно часто. Все его тело периодически обтирали влажной тканью, но никогда не погружали в воду. Его кормили с достаточно регулярными интервалами, в основном кашей и разного рода супами, которые вливали по ложке в его рот заботливые сиделки. Он не мог заговорить с ними, потом что его поврежденный язык и сожженные связки не могли модулировать членораздельные звуки; и они не часто говорили с ним, а когда говорили, то их слова, казалось, приходили издалека, заглушенные вечной пеленой боли, и он не находил способа отозваться каким-то явным образом.

Тем не менее, они заботились о нем. В конце концов, он был состоятельным человеком. Управляющие его имением могли легко позволить обслужить немногочисленные потребности, которые все ещё имелись у этой несчастной, но упорной развалины.

Его это все не волновало. Он не делал чрезмерных усилий, чтобы общаться с теми, кто за ним ухаживал; ему было не о чем их просить и не на что им жаловаться. Он также не считал, что обязан благодарить их за поддержание его жизни; он хорошо знал, что их роль сводится к чисто механическим действиям. Он знал, что у него не осталось дел, ради которых следует сообщаться с их миром, все его действия теперь были связаны с миром его господина и спасителя.

Под наблюдением Ангела Боли его внутреннее видение стало гораздо острее, чем раньше. Оно давало ему доступ к бесконечным пространствам космоса сознания, ранее скрытым от него, и он медленно получал навыки проницательности, необходимой для жизни в этом мире. Сначала он не знал, почему его господин требует от него учиться, но он заставлял себя выполнять задания так ревностно, как только мог. Вскоре он смог увидеть истинный облик Ангела Боли и понял, что его господин, в свою очередь, теперь видит его гораздо четче, чем раньше.

Харкендер и его госпожа научились любить друг друга так, словно они были полнородными братом и сестрой, рожденными из одного темного лона.

То есть к такой вере Харкендер в итоге пришел. Он не мог верить в иное, потому что он нуждался в любви Ангела более, чем когда-либо в любви любого человеческого существа.

Со временем чувствительность полностью к нему вернулась, и его тело восстановило свои функции, насколько это только было возможно. Харкендер смирился со своей судьбой. Он знал, что всегда будет испытывать боль — что пламя, за короткое время выжегшее прежнюю поверхность его физического существа, зачало продолжительный разрушительный пожар внутри него, который вряд ли можно было потушить. Но он также знал, что была причина открыться внутреннему зрению, и что вечный жар может согреть его душу, если он только сможет направлять его силу. Его успокаивало сознание того, что он не один и никогда один не останется. Ангел, проведший его сквозь очищающий огонь, был с ним, и никогда его не покинет.

Одержимость была его спасением, и он был глубоко благодарен вселившемуся в него духу.

Некоторое время он надеялся, что близость во взаимоотношениях с его спасителем позволит произойти диалогу между ними, но эта надежда не оправдалась. Ангел, спасший его, не разговаривал с ним, хотя, без сомнения, слышал все его молитвы и вопросы, которые звучали в тишине его черепной коробки.

Сначала он подумал, не было ли это новым вариантом наказания, но в итоге решил, что не было. Он счел, что хозяин не разговаривает с ним напрямую, потому что тогда то, ради чего он ему потребовался, невозможно будет исполнить. Он был инструментом, а не союзником, — несмотря на то, что был любим и обласкан. Он полагал, что не сможет толком послужить своему хозяину, если тот скажет ему, в чем заключается план.

Однажды, как он надеялся, его любимый хозяин заговорит с ним, но пока он принуждал себя к терпению.

Даже в отсутствии любых постижимых ответов он продолжал обращать к хозяину вопросы и молитвы. Его внешняя слепота компенсировалась внутренним видением, также как внешняя немота компенсировалась внутренней речью. Некоторое время он беспокоился, потому что не знал имени своего хозяина, но решил в итоге, что в отсутствии известного имени подойдет любое, которое он придумает.

Так что он назвал своего хозяина Зиофелон, так о нем думал и так к нему обращался.

Иногда он о себе самом думал как о Зиофелоне, забывая, что однажды у него было иное имя. Не было никаких обязательных причин думать о себе как о Джейкобе Харкендере, теперь, когда у него не было ни лица Харкендера, ни дел в мире людей; гораздо разумнее казалось думать о себе просто как о проявлении или аватаре Зиофелона. Придуманное имя служило не только как ярлык, но и как связь: подтверждение единства со своим спасителем.

Находясь в процессе преобразования для выполнения мистических целей Зиофелона, Харкендер не мог измерять проходящее время. Он не мог сосчитать, сколько дней его тело лежало в постели, так как не ощущал смены дня и ночи, не замечал существенной разницы между состоянием сна и бодрствования. Он мог бы попытаться считать часы по количеству приемов пищи, но он даже не пытался. Казалось, что продолжительность его обучения является несущественной. Вернувшись, наконец, в поток времени, он обнаружил, что прошло более трех лет с момента пожара. Он не был ни поражен, ни встревожен этим открытием. Не то чтобы он не был способен поражаться или тревожиться, но простое знание, что он провел три года наедине с Зиофелоном и символическим Ангелом Боли, просто не заслуживало отклика какого-либо рода.